Крылатые люди - Игорь Шелест

— Ах, да!.. Забыл совсем: снимки ваши выше всех похвал. Как говорят специалисты, классические! Одного не поймут, как можно было под таким ураганным огнем фотографировать? Командир говорит, что на таких снимках люди после войны учиться будут.

Владимиру захотелось вскочить с койки и расцеловать инженера.

В самом деле, снимки, выполненные экипажем самолета Героя Советского Союза Владимира Порфирьевича Драгомирецкого, оказались классическими в области боевого аэрофотосъемочного искусства. И поныне они экспонируются в одной из военных академий как лучшие свидетельства сокрушительных ударов, наносимых противнику дальними бомбардировщиками в годы Великой Отечественной войны.

— …Бывало ли страшно, вы спрашиваете? — Вениамин Дмитриевич рассмеялся. — И еще как страшно!.. Помню, при одном из первых моих ночных налетов на железнодорожный узел в Белоруссии мой самолет попал в перекрестие многих прожекторов, и нас стали с таким ожесточением обстреливать, что я от страха завопил: "Бросай бомбы!" — забыв, что у меня самого под рукой аварийный сброс и я мог им воспользоваться.

Но штурман, выполняя свое дело, был крайне сосредоточен и, не обратив ни малейшего внимания на мою истерику, продолжал спокойно командовать:

"Два вправо, командир. Еще два вправо. Так. Хорошо, так держать. Так держать".

Я же, видя вокруг ад кромешный, чувствуя вздрагивания машины при близких разрывах снарядов, стонал: "Скорей, скорей, окаянный!.."

Когда же ощутил, наконец, что машина вспухает, освобождаясь от проклятого груза, отжал штурвал от себя и на предельной скорости маневрировал вперед-вниз так, не разворачиваясь, как шел на запад, словно не отдавая себе ни в чем отчета. И вскоре выскочил из пучка света. Самолет словно сразу угодил в чернила. И тут вдруг услышал:

"Лес! Под нами лес, командир!"

Вмиг заледенело в груди, сердце съежилось в песчинку от этого крика. Все же, успев приподнять машину и видя мелькание деревьев под самым брюхом самолета, я мгновенно успокоился и стал уверенно разворачиваться на восток, ощущая лишь дрожь в коленях…

Однажды Вениамин Зенков, в то время уже командир полка, дежурил в ночь при штабе, находясь у радисток. В эту ночь командир дивизии Ульяновский улетел на боевое задание, и Зенков должен был присутствовать при радиообмене с экипажами, улетевшими за сотни километров через Карпаты на помощь югославским патриотам. Вениамину нужно было неотрывно следить за донесениями, особенно когда самолеты действовали у цели, преодолевали сильно защищенные врагом рубежи. Здесь все могло случиться, запрос мог быть и экстренным и важным, и нужно было быть готовым к принятию немедленных решений.

Большая часть ночи прошла сравнительно спокойно. Поступали сообщения, что самолеты возвращаются обратно, выполнив боевое задание, что погода им благоприятствует и над ними сияют звезды и вообще все идет нормально. Тут радиообмен достиг максимального оживления, а с ним заметно оживилось и настроение в радиорубке. Всегда так бывает: когда важные дела идут определенно хорошо, острое чувство беспокойства за людей, великой ответственности преобразуется в возбужденно-приподнятое настроение. В какое-то время оно будто вливается в души людей, как вино, и сразу же становится вокруг шумно и весело. Но позже все разом пропадает. Настроение гаснет. Разговоры перестают клеиться, как в новогоднюю ночь к утру, когда уже всем ясно, что атмосфера общего праздничного подъема утрачена безвозвратно и что нужно расходиться, но никто не решается подать пример…

Так получилось и здесь, в эту обычную ночь дежурства в штабе дивизии, когда стало всем ясно, что боевая работа прошла успешно и скоро наступит утро, хотя пока и темно. Девчонки перестали смеяться на шутливые замечания Вениамина и изредка лишь перебрасывались между собой какими-то только им понятными скупыми фразами. Зенкову нестерпимо захотелось спать, и он, приткнувшись в уголок дивана, сидя задремал. Сквозь сон он услышал телефонный звонок и голос старика телефониста, что был у них при штабе ординарцем.

— Какой фрыц? Що ты юренду кажешь!

Как с горячей плиты, Вениамин вскочил с дивана. Еще не отогнав сон, выхватил у старика трубку.

Звонили со старта; Зенков узнал по голосу дежурившего там в эту ночь Бирюкова. Майор с раздражением выкрикнул, очевидно повторяя все ту же фразу:

— Говорю вам, у меня фриц!.. — и бросил трубку. Зенков понял, что на старте нечто из ряда вон выходящее, не стал туда звонить, а крикнул своему шоферу:

— Петро, крути живей на старт! — И оба выскочили к машине. Трофейный «штеер», разворачиваясь круто во дворе, хлопнул дверцами.

Кратчайшим путем они выехали из города и помчались к летному полю. А когда, миновав ворота, устремились к старту, Вениамин с удивлением приметил темные контуры стоящего самолета: "Что за черт?! Ведь нашим еще рано".

"Штеер" между тем шел на скорости, и свет фар то и дело падал на одинокий самолет. И когда уже стал виден его разнесенный хвост — тогда-то, приглядевшись, Веня и различил на нем фашистскую свастику.

— Фриц! — вскрикнули они с шофером чуть ли не в один голос. — Жми, друг, дави на полный ход! — прошипел Веня, ощутив во всем теле напряженный трепет. Шофер и без того «утопил» весь акселератор, и «штеер» гудел мотором изо всех своих сил.

Подкатили. Вениамин выскочил из машины, выхватив из кобуры пистолет. К нему тут же подлетел дежурный по старту, размахивая маузером, — у него одного был маузер, и он им очень гордился, хотя, по правде говоря, таскать такой «инструмент» на бедре вряд ли было приятно.

Веня спросил:

— Ну что?.. — Второпях как-то сам по себе вылетел этот вопрос.

— Что — «что»? — процедил тот. — Видишь, «фриц»! "До-217". Сам понимаешь…

Веня мгновенно спохватился:

— Постой. Что ж мы так и во весь рост? Ложись! А то полоснет из пулемета — и амба!

Они припали к траве против крыла «дорнье», зная, что теперь их во тьме не видно. Немецкий бомбардировщик просматривался темным силуэтом. Пропеллеры были недвижны, за стеклами кабины, видимо, притаились немцы, шумели лишь неутомимые гироскопы.

Вениамин подозвал к себе шофера:

— Мотай в штаб и собери всех вооруженных. Особенно, у кого автоматы. И живо сюда! Ясно?

— Так точно! — «Штеер» взвыл, разворачиваясь.

Все же было удивительно, что в самолете никто не подавал признаков жизни.

— Вот что, — начал Зенков как старший, обращаясь к майору, дежурному по старту, — если они станут запускать моторы, чтобы улететь, будем стрелять по кабине: может, это их удержит. Однако, почему они не пытаются это сделать?

— Чудной фриц! — согласился Бирюков, держа свой маузер направленным на кабину «дорнье».

Глаза попривыкли к темноте, и силуэт вражеского бомбардировщика теперь просматривался лучше. Нетрудно было сообразить, что немцы заблудились в ночи и приняли наш аэродром за свой. Может быть, еще на днях здесь они садились. Но события для немцев в ту последнюю осень войны сменялись слишком поспешно.

Ожидая подмоги, чтобы понадежней захватить вражеского «гостя», Веня лежал в траве и думал: "Чудно получается: в двадцать девятом меня, юнца, спасли на «дорнье-валь», полумертвым вытащили из воды в море под Ялтой. И вот через пятнадцать лет передо мной потомок «дорнье-валь». Он сейчас жалок в своей растерянности! Видно, немцы в этом «дорнье» уже почувствовали, как колеблется почва. И заблудились потому, что не знают, куда теперь лететь. И в самом деле, куда? Некуда! Эх, право, лучше б было немцам строить мирные свои летающие лодки «дорнье-валь»: не сидели бы теперь вот так, не зная, куда деваться. Пили бы пиво, любили бы своих Гретхен, играли б на губных гармошках…"

Через остекление кабины немецкого бомбардировщика можно было разглядеть тусклое свечение приборов. Людей не было видно. Будто вымерли. Как-то не по себе стало. Зенков повернулся к Бирюкову:

— Николай Иванович, чуть загудит стартер, будем палить.

— У-гу, — не пошевелился тот.

— Но как это все произошло, скажи наконец?

— Как… Слышим, гудит самолет. По гулу вроде бы не наш, да и рано нашим, а он идет по кругу, мигает огнями. Мы и засветили прожектор, а он тут как тут, голубчик, покатился по полю. Подрулил сюда и стал, выключил моторы. Только тогда, видно, понял: что-то не то. И мы сперва, по правде говоря, опешили здесь, на старте. Все же понимаем, что те сидят, совещаются. Что делать? Думаю, наши бы в такой обстановке не растерялись: по газам да и айда! Этого, признаться, я и боялся, когда звонил в штаб. А они, как видишь, ничего, сидят тихо. Грустные в головах у них сейчас мыслишки…

— Веселого мало, — заметил Веня.

— Ладно, вон катит «штеерок»; сейчас мы им фитиль укоротим.

Через минуту подъехал «штеер», из него выскочили солдаты. Зенков крикнул: