Крылатые люди - Игорь Шелест

— Веселого мало, — заметил Веня.

— Ладно, вон катит «штеерок»; сейчас мы им фитиль укоротим.

Через минуту подъехал «штеер», из него выскочили солдаты. Зенков крикнул:

— Ложись полукольцом! Взять на мушку кабины. Стрелять по моей команде.

Солдаты залегли веером сбоку бомбардировщика. Снова все замерло вокруг. Прошло минуты две. Рядом с Зенковым оказался солдат с автоматом:

— А ну-ка поверх кабины мазни очереденку! Только стекол не задень.

— Есть, товарищ подполковник!

Тишину и темень прорезала автоматная очередь. Это подействовало. Снизу заскрипел люк, опустилась вертикально крышка. «Штеер» направил туда свет фар. По ступеням спустился долговязый немец, ефрейтор. К нему мигом подлетел Зенков:

— Хенде хох! Немец поднял руки.

Боец с автоматом обшарил немца и вынул из кобуры пистолет. Немец спросил:

— Румынешти?

— Наин, Руссиешти! — ответил ему Веня. Обернулся и спросил: — По-немецки кто говорит?

Никто не откликнулся. Тогда Зенков показал немцу руками, чтоб тот вызвал из самолета экипаж. Немец понял мгновенно, не мешкая, крикнул в люк. Наверху зашевелились, стали спускаться. Их обезоружили. Как и следовало ожидать, все очень молодые парни, видно, из последнего набора.

— Скороспелки, — сказал Бирюков, снимая с последнего «гостя» пистолет с кобурой.

Зенков приказал своему ординарцу везти пленных в штаб. Когда ехали окраиной города, немцы между собой спорили и ругались. Но тут стали проезжать мимо кладбища, и они сразу примолкли. У некоторых могил светились лампады. Кладбище всегда-то навеивает невеселые мысли, а тут на пленных повлияло особенно. Может, подумали: "Не везут ли на расстрел?"

Но вот кладбищенские ворота остались позади, и немцы тут же обрели дар речи, стали между собой ругаться.

В штабе, когда с ними вели уже разговор через переводчика, штурман корпуса Георгий Павлович Молчанов спросил:

— Кто же из вас штурман?

Тот долговязый ефрейтор, старший в экипаже, кивнул на одного из юнцов. Георгий усмехнулся:

— Ну и простак же, так заблудиться!

Переводчик перевел и эту фразу, и тогда долговязый немец, как оказалось, яростный фашист, вдруг кинулся на Молчанова, хотел схватить его за горло. Молчанов оттолкнул его, стиснув крепко руки:

— Ишь какой обидчивый! Передай ему: Гитлер — капут!

На этот раз рассмеялись и переводчик, и все, кто был в штабе, кроме немцев.

Георгий Павлович уже вышел из штаба и направлялся на аэродром, как вдруг ему повстречался священник. Дородный и бородатый, в клобуке и черной мантии, он, поравнявшись, молодцевато козырнул Георгию:

— Здравия желаю!

Удивленный штурман отдал ему честь. Вечером в столовой, разговорившись с капитаном из политотдела, Георгий улыбнулся:

— Представь себе, иду сегодня на аэродром и попа встречаю. И тот вдруг мне козыряет, да четко так, по-военному. Пришлось и мне ему честь отдать. Занятный поп такой, красивый.

— Правильно сделал, — улыбнулся капитан. — Он был в этих местах всю войну и помогал осуществлять связь с партизанами. Заслуженный священник: у него два боевых ордена — орден Красного Знамени и орден Отечественной войны I степени. Очень хорошо, что ты отдал ему воинскую честь.

А еще через несколько дней Молчанов и Ульяновский оказались в комиссии, назначенной Главным маршалом авиации Головановым. Нужно было слетать в район только что оставленных немцами укреплений и оценить результаты бомбардировок, выполненных самолетами АДД. В комиссии оказался также инженер из саперной части, специалист по разминированию.

Осматривали разбитые дзоты, и Георгий Павлович оказался идущим впереди. Поэтому он первым и увидел среди бетонных развалин какой-то круглый эмалированный предмет вроде кастрюли. Заинтересовавшись, Георгий наклонился к нему, взял его за бока и приподнял слегка над землей, сам, впрочем, еще оставаясь на корточках. Тут и услышал позади себя сухой четкий голос инженера из саперов, одного из членов комиссии:

— Георгий Павлович, замрите!

Георгий, как был в согбенном состоянии с «кастрюлей» в руках, так и остался на полусогнутых ногах, препотешно выпятив зад, обращенный в сторону остальных членов почтенной комиссии.

Следующая команда саперного инженера уже была обращена к комиссии:

— Всем отступить назад на расстояние двухсот метров!

— А мне что делать? — спросил сравнительно спокойно Георгий, не меняя, однако, позы.

— А вы, Георгий Павлович, не шевелясь, оставайтесь в своем состоянии, пока я вам не скажу.

Некоторое время так и пришлось держать «кастрюлю» на весу, пока все остальные члены комиссии скрылись за бетонной стеной. После этого саперный инженер сказал спокойно:

— Георгий Павлович, значит, так: будто в ней до краев бурлящего кипятку и, чтоб не обжечь рук и не ошпарить ног, опустите ее на место. Плавненько, почти не дыша. Вот так.

Молчанов опустил мину и сам остался над ней все в той же согбенной позе. Он ждал дальнейших указаний, и они донеслись до его напряженного слуха:

— Теперь, не поворачиваясь, так же плавно отступайте; постарайтесь, однако, не споткнуться.

Когда Молчанов оказался за укрытием, саперный инженер сказал:

— Георгий Павлович, вы очень везучий человек! Вы держали противотанковую мину и в силу своей удивительной удачливости не только себя не подорвали, но и нас уберегли от взрыва.

Хотя все окружившие теперь сапера уже догадались сами, все же на последние слова отреагировали холодящим спину "ну-у!..".

— А как ото должно было получиться, сейчас я вам покажу.

Инженер направился к «кастрюле», соблюдая известные ему предосторожности, подвязал к ней шнур. Затем, неторопливо разматывая клубок, стал отходить в укрытие. Потом потянул за шнур, и сразу же под ними вздрогнула земля.

Георгий Молчанов много раз ходил на бомбежку важнейших железнодорожных станций в районе Харькова; по пути иногда получал приказание «переадресовать» свой груз прямо на Харьковский железнодорожный узел. И Георгий шел бомбить, думая о живущей в Харькове своей теще, к которой относился с сыновней любовью, как человек, выросший с детства сиротой.

Трудное это дело — бомбить свои города. К тому же зная, что в них остались родные. Раз десять Георгию пришлось летать на Харьков.

Встречавший его в те дни перед боевым вылетом друг Петр Алексеенко неизменно спрашивал:

— Куда? Опять на тещу?

— На тещу, — со вздохом отвечал Георгий.

Потом, когда Харьков освободили советские войска, когда Георгий Молчанов разыскал тещу, он спросил ее:

— Ну как вы себя здесь чувствовали, когда нам приходилось вас бомбить?

— О! Превосходно! Столько радости было, и представить себе не сможешь. Выбегала на улицу, радовалась, делилась впечатлениями с соседями. Это было уже совсем не то, что немецкие бомбежки: здесь с каждым разрывом бомбы мы чувствовали приближение нашей победы!

Сравнивая это ощущение, поймешь тех людей, которые в соответствующей боевой обстановке вызывали огонь на себя.

Был случай, когда командующий АДД маршал авиации Голованов сам разыскивал экипаж, разбомбивший крупный штаб вражеских войск. Выступая перед летным составом, Александр Евгеньевич обещал представить командира корабля, «виновного» в ликвидации этого важного штаба, к высшей награде.

Но летчики промолчали. Хотя каждому из них, надо полагать, в тот момент мечталось иметь все основания, чтобы выйти вперед и сказать: "Это сделал я!"

Нет, никто не вышел и не сказал. Пусть даже кто-то из них был почти уверен, что это его бомба снесла с лица земли вражеский штаб. Что же ему тогда помешало сказать об этом? Именно не полная убежденность. Мысль, что он присвоит себе славу, которая могла принадлежать другому. В самом деле, ведь бомбили-то они в ту ночь другую цель, и никто из них не предполагал, что рядом с этой целью расположен такой важный неприятельский объект.

Так и сочли, что одна из бомб попала в штаб случайно, и записали эту победу за всей дивизией.

В своих боевых донесениях командиры кораблей АДД придерживались скорей осторожных, чем смелых суждений о результатах выполненных ими бомбометаний.

Опытный боевой летчик Виталий Александрович Гордиловский, начавший войну с первого ее дня в строю 125-го бомбардировочного полка, а во второй половине сорок второго уже воевавший в составе дальнебомбардировочного полка, где его командиром был Сергей Ульяновский, выполнив боевой полет в ночь на 16 декабря, записал в боевом донесении примерно следующее:

"…Решив зайти с тыла, обошли Вязьму, вышли на железную дорогу Смоленск — Вязьма и по ней, держась под нижней кромкой облаков, выскочили на Вяземский железнодорожный узел… Я рассогласовал обороты винтов, «подделав» их под звучание «Юнкерса-88», и это, очевидно, помогло: первый прожектор вспыхнул, когда наши бомбы рвались между составов. Но тут возник заслон из снарядных разрывов; пришлось резким разворотом уходить в облака.