Молодость века - Николай Равич

Впоследствии мы натолкнулись на секретный приказ № 5 главного командования польских войск.

«30 ноября 1919 года

…Главное командование ожидает, что командование фронта сделает все, что только в его силах, для улучшения плохого состояния продовольствования, констатированного административными инспекторами. Робость здесь не к месту. Солдат должен быть сыт за всякую цену. Главное командование возьмет под свое покровительство каждого, кто в хороших намерениях и в границах необходимости даже отступит от предписаний, чтобы только дать солдату то, что ему хочется».

И все-таки мы долго не могли привыкнуть к возмутительному поведению солдат в панской Польше. Перед тем как отправиться на подпольную работу, я в течение почти целого года выезжал на различные участки нашего фронта на Украине. Считалось совершенно естественным, что коммунисты идут в атаку впереди всех, что красноармейцы ни при каких условиях, даже если они голодны и плохо одеты, не могут ничего брать у населения. Случаи воровства и пьянства рассматривались как величайшее преступление перед революцией. Виновных предавали суду военного трибунала и расстреливали. Незадолго до того в Москве проходила партийная неделя по вовлечению рабочих и красноармейцев в партию, и в «Правде» печатался следующий призыв: «Коммунисты — правящая партия, которая пилит дрова, сражается на фронтах, грузит вагоны и расстреливает своих собственных членов, если они оказываются негодными. Идите, товарищи, в эту партию!..»

И вот теперь, арестованные, мы глядели на все происходившее вокруг нас и ежеминутно чувствовали, насколько наш советский строй выше, сильнее, честнее, благороднее того строя, который создавала на оккупированных ею землях панская Польша. Это поднимало в нас чувство собственного достоинства, сознание нашего превосходства при столкновениях с представителями польской помещичье-буржуазной администрации.

На другой день начальник контрразведки вызвал нас на допрос — каждого в отдельности. Блонский и я — мы поняли друг друга с первого слова. Он начал с того, что в демократической республике все убеждения законны. Он, Блонский, например, социалист. И тут подполковник галантным жестом продемонстрировал свой пэпээсовский билет. Почему же ему не уважать большевиков, коль скоро они такие же социалисты? Достаточно ему убедиться, что мы идейные большевики, как он нас немедленно выпустит на свободу. Зачем же скрывать и обманывать? Надо говорить прямей, откровенней…

То же самое Блонский болтал одному нашему товарищу по фамилии Ширяев, сидевшему в соседней камере. Когда тот, по наивности, заявил, что он действительно большевик, от удара кулаком в переносицу искры замелькали у него в глазах. Стекло от разбитого пенсне попало в глазную орбиту, и он навсегда лишился правого глаза. Его били несколько дней, прижигали пятки железом, колотили через мокрое полотенце резиновыми палками, чтобы не было следов на теле. И спасся он от смерти только потому, что в числе дежурных часовых нашелся коммунист, который помог ему бежать.

На допросах у Блонского Ордынский и я отвечали в один голос, что старания его совершенно напрасны. Если он может доказать нашу виновность, пусть действует по закону, если нет, мы требуем освободить нас.

Вдруг допросы прекратились. Одиннадцать дней нас не беспокоили, а на двенадцатый день отвезли в Минскую каторжную тюрьму.

МИНСКАЯ ТЮРЬМА

Эта старая, мрачная, стоявшая на окраине города тюрьма уже давно подлежала уничтожению. Тяжелая и скрипучая калитка в воротах впустила нас, чтобы выпустить только через пять месяцев для отправления в другой, еще более мрачный, застенок. Под сводами полутемной комнаты писец тюремной канцелярии с лицом, будто снятым со стертой монеты, с телом, будто приросшим за многие десятилетия к стоявшему здесь инвентарю, записывал в книгу ответы на длинный перечень вопросов. Он делал это тридцать лет. Когда-то здесь сидел Пилсудский, направлявшийся отсюда в Питерский централ. Теперь его чиновники сажали сюда других. При большевиках сидели тут царские сановники и генералы; теперь — большевики.

Двери тюрьмы одинаково гостеприимно открывались для всех, и рука старого писаря одинаково охотно записывала всех арестованных в одну и ту же книгу.

Нас вновь обыскали, кажется, в четвертый или пятый раз с момента ареста: тюрьма покоится на традициях, и если бы сюда попал новорожденный, только что вышедший из чрева матери, то и его обыскали бы согласно правилам.

Мы прошли через дворик. Открылись новые двери, потом вторые и третьи, и вот наконец мы стоим перед последними дверями — «карантина». Это камера, рассчитанная на тридцать человек, в которой находится около ста. Она называется «карантином» потому, что арестованные содержатся в ней до окончательного распределения по другим камерам. Поэтому политические и уголовные сидят здесь вместе.

Три четверти сидевших в «карантине» были евреи. Седобородые старики, собранные со всех концов Белоруссии, доставлялись сюда пачками и смешивались с настоящими политическими, которые, в свою очередь, тонули в громадном числе уголовников, прибывавших ежедневно все большими и большими группами. Уголовники обкрадывали друг друга, а особенно политических, дрались припрятанными ножами, демонстрировали все виды своего искусства и потрясали зрителей, когда какой-нибудь артист-ворюга мгновенно извлекал из карманов таких же заправских воров все находившиеся в них вещи.

Однажды утром под одной из нар нашли задушенного человека, и никто не мог сказать, кто это сделал.

Из десяти человек только один спал на нарах; все остальные валялись на залитом липкой грязью полу.

Через несколько дней нас перевели в камеру № 3 — одну из тех, где сидели политические. Там были замечательные люди из числа арестованных коммунистов. Один из них, член польской военной организации, вскоре был отправлен на военно-полевой суд в Варшаву. Трое конвоиров везли его в купе скорого поезда. На полном ходу поезда, около какой-то небольшой станции, он открыл дверь, выпрыгнул наружу[6], скатился с насыпи вниз и бросился бежать. Поезд остановили, солдаты пустились в погоню. Чувствуя, что дело плохо, он с разбегу наскочил на телеграфный столб. От страшного удара он упал и в результате сотрясения мозга потерял сознание. Его подобрали, привезли в госпиталь, вылечили, а потом судили, приговорили к расстрелу и расстреляли.

Двое других — матросы партизанских отрядов, действовавших против поляков, — были взяты в бою. В самый день нашего перевода в камеру их отправили в тюремную башню, так как на следующий день они должны были предстать перед полевым судом. В башне, где они сидели, отыскалось полено. Тогда один из них, человек необычайного роста и исключительной силы, ночью отогнул этим поленом решетку окна. Его товарищ спустился по выступам стены вниз, прыгнул на часового и задушил его, прошел через тюремный двор, забрался на наружную стену по крыше примыкавшей к ней бани, задушил еще одного часового и исчез. Оставшийся в башне матрос был так толст, что не мог пролезть в оконное отверстие. Полевой суд приговорил его к расстрелу.

В камере, предназначенной для политических, было тоже так тесно, что только счастливцы спали на нарах. Вши ползали по людям. Их можно было увидеть на столах, на скамейках, на полу. Стоял страшный холод. Мы это чувствовали особенно сильно, потому что были арестованы в летних пальто, и нам не выдавали наших вещей, несмотря на все требования. Кроме осьмушки (50 граммов) хлеба в день, утром и вечером полагалась горячая вода, в двенадцать часов — та же вода, подправленная мукой и солью. За две недели такого питания лица арестованных приобретали землистый цвет и отекали. Через месяц опухали ноги, через три месяца воспалялись десны и движения становились затруднительными. В каждой камере были люди, двигавшиеся с трудом, раздувшиеся как от водянки, настолько слабые, что они почти не могли говорить.

Ко всему этому — вечно спертый воздух и угнетающий запах параш, которые опорожнялись только раз в два дня. Пользоваться деньгами было нельзя, — мы не знали, у кого они находились. Писем писать и передавать не разрешалось. Камеры были наглухо закрыты целый день, за исключением трех раз по десяти минут.

Среди политических арестованных, кроме большевиков, были еще бундовцы и эсеры. История ареста этих эсеров поистине удивительна. Захлебнувшись от радости по поводу отступления большевиков и перехода власти к «демократическому» польскому правительству, эсеры торжественно объявили о своей полной готовности сотрудничать с ним. Тут же они выставили свои кандидатуры на выборы в городскую думу. Но польским генералам было не до шуток. Они должны были в кратчайший срок передать все местные органы самоуправления, и без того бесправные в условиях военной оккупации, в руки польских помещиков. Поэтому контрразведка выпустила краткое объявление о том, что организация русских эсеров, центр которой находится по ту сторону фронта, является вражеской, и эсеры были посажены в одни камеры с большевиками.