Молодость века - Николай Равич

Входим в номер и вздыхаем с облегчением. Первые препятствия преодолены. Но, постепенно приходя в себя, начинаем ощущать страшный голод. Что делать? Мы снова на улице и рыщем в поисках места, где можно поесть. Перед нами сияет огнями кафе.

Швейцар, с бакенбардами, в раззолоченной ливрее, стоит, как архангел Гавриил при входе в рай. На вешалках — шинели и плащи, каски и конфедератки. Черное штатское пальто затерялось среди светлых шинелей с галунами и нашивками. Вступаем в зал. Посредине — огромный стол, во главе его восседает старый, похожий на птицу, носатый генерал. Взгляд его сосредоточен и напряжен до крайности. Двадцать офицеров всех родов оружия, возрастов и чинов сидят вокруг стола и внимательно следят за вытянутым вперед указательным пальцем генерала. Правые руки каждого поднимают рюмки в уровень с генеральским перстом. Руки взметнулись, и рюмки опрокинулись. На эстраде бурно играет затянутый в рейтузы женский оркестр. Большой стол похож на планету, окруженную звездами: в зале, кроме него, еще десятки маленьких столов, пары, сидящие за ними, развлекаются каждая на свой лад. Едва ли не самый цвет польского офицерства собрался за этими столами. Провинциал, случайно попавший в такое высокое собрание, был бы поражен фантастическим разнообразием погон, нашивок, лампасов, галунов и аксельбантов. Прибавьте к этому блеск моноклей, могучую густоту бакенбардов и усов, закрученных с такой небывалой лихостью, что при виде их Тарас Бульба мог бы, пожалуй, заплакать от зависти. Что же касается дам, то они были так ослепительно ярко раскрашены, что сомневаться в их профессии не приходилось.

Заметив в углу столик, за которым сидел какой-то человек в штатском, мы направились к нему. Но не успели мы сделать и шага, как, офицер с сигарой во рту, раскачиваясь, что-то напевая, гремя саблей и шпорами, подошел к штатскому и с такой быстротой и ловкостью выдернул из-под него стул, что бедняга распластался на полу.

Очевидно, все сочли это за остроумную шутку — в зале раздался хохот. Упавший встал и кинулся было на офицера. Но десятки рук ухватили его за ворот и вышвырнули за дверь.

Не желая служить забавой для чинов польской армии, мы повернулись и ушли.

Работа налаживалась. Через несколько дней после нашего прибытия в Минск я перебрался под видом больного в отдельную палату частной хирургической клиники. Хирург Шапиро, пользовавшийся в городе большой известностью, был высокий старик, несколько напоминавший московского профессора Розанова, умный и честный человек. В те тяжелые времена, когда казалось, что молодое Советское государство не устоит под напором вражеских армий, он понял, где правда, и, подвергаясь огромному риску, оказывал нам большие услуги. В Минске этого никто не подозревал.

Маленькая одиночная палата помещалась в первом этаже и выходила большим окном в сад. После вечернего обхода, когда наступали сумерки, я открывал окно, легко перескакивал через подоконник в сад, прикрывал за собой раму и либо сам шел на свидание, либо встречался с нужными мне людьми в саду. Хронический аппендицит, который кстати обострился, делал вполне естественным мое пребывание в клинике; штат у доктора Шапиро был небольшой и, конечно, преданный ему полностью.

Белопольская оккупационная армия чувствовала себя в Белоруссии, как в пороховом погребе. Такое положение создалось в значительной степени по вине польских помещиков, католического духовенства и офицерского состава армии, охваченных диким национализмом.

После занятия Минска белополяками город в течение пяти суток подвергался свирепому грабежу, сопровождавшемуся такими насилиями, убийствами и издевательствами, которые, казалось, немыслимы были в двадцатом веке. Обязательным языком для всех был объявлен польский. Русские рабочие массами увольнялись с железной дороги и с большинства предприятий. Для поступления на работу требовалась рекомендация ксендза и справка из полиции. На государственную службу принимались только поляки, особенно охотно прибывавшие из центральной Польши. Профсоюзы были разогнаны, а потом разрешены, но только в соответствии с положениями, установленными германской оккупационной армией в 1918 году. Большинство предприятий вовсе не работало, некоторые восстановились частично. Безработица росла из-за дискриминации еврейского населения. Отовсюду наехали польские помещики, купцы и бесчисленные родственники «всемогущей клики полковников», окружавшей Пилсудского. Эта свора хищнически прибирала к рукам все наиболее ценное: имения, предприятия, ведущие отрасли торговли.

Армия, обеспеченная вооружением, обмундированием и боеприпасами, во всем остальном снабжалась по принципу «кто что заберет». Недаром в одном из приказов командира 2-й польской дивизии полковника Борущака говорилось:

«Мы поступаем хуже, чем татары несколько столетий тому назад, когда нападали на Польшу».

Польская администрация боялась всех: белорусов, русских, евреев. Но больше всего она боялась коммунистов. Рыдз-Смиглы, имевший тогда звание генерал-подпоручика и командовавший литовско-белорусским фронтом, засыпал все штабы офицерскими приказами, в которых говорилось, что польская армия разлагается под влиянием коммунистической пропаганды, что долг каждого офицера бороться с этой пропагандой всеми средствами и следить за солдатами.

Солдаты, которых офицеры сознательно развращали, толкая на грабежи и насилия, особенно в деревнях, мало-помалу начинали задумываться над тем, что они делают. Влияние Польской коммунистической партии в армии росло с каждым днем.

Что же касается так называемых белорусских буржуазных националистов, главный центр которых находился в Берлине, то они тщетно умоляли польское правительство разрешить им формировать белорусскую армию и создать бутафорскую «Белорусскую народную республику в пределах Польши».

Правда, после оккупации Вильно и Гродно, в июне 1919 года, Юзеф Пилсудский пробормотал в одном из своих выступлений что-то невнятное о том, что «польский меч несет Белоруссии свободу и независимость». Но что именно он подразумевал под этим, никому не было известно. Позже польское военное командование разрешило белорусским националистам формировать вспомогательные отряды для польской армии. Но каково же было удивление поляков, когда желающих вступить в такие отряды вовсе не оказалось, и это в то самое время, когда партизанское движение против оккупантов росло не по дням, а по часам. Поражало бытовое разложение командного состава польской армии. С одной стороны, шовинистический угар и бесконечные рассуждения о «Великой Польше «от моря до моря»; с другой — взяточничество, пьянство и невиданный разврат. Самые секретные документы, не говоря уже о печатавшихся в дивизионных типографиях офицерских приказах, хранились как попало. Любой писарь мог продать всю канцелярию. Добыть сведения о дислокации войск, об оперативных задачах, возложенных на те или иные подразделения, было необычайно легко.

В польской армии не существовало даже наставлений по сохранению военной тайны. Рядом с жестокостью и палочной дисциплиной уживались легкомыслие и служебная распущенность. Все это с неизбежностью отражалось на характере оккупационного режима.

Необходимая информация по Белоруссии была нами собрана. Несколько курьеров отбыли за кордон. Мы готовились к дальнейшей поездке в Варшаву. Затруднением являлось, конечно, пребывание Ордынского в гостинице, которая была под наблюдением польской тайной полиции. Но Ордынский общался с ограниченным кругом верных людей, и слежка за ним ничего не могла дать. Я настойчиво просил его не устанавливать связи с местными подпольными организациями прежде, чем мы тщательно не обдумаем этот вопрос Однако нам необходимо было встретиться в Варшаве с одним человеком, по кличке «Фронт», адреса которого мы не знали.

Значительная часть денег, а также и еще кое-что находилось при мне, в больнице. Ордынский не бывал в больнице; мы виделись с ним по вечерам в обстановке, исключающей возможность слежки.

Неожиданно я почувствовал себя плохо; потребовалась операция аппендицита. Наш отъезд в Варшаву затянулся. Ордынский, не видевший меня уже несколько дней, не выдержал и отправился в один из производственных профсоюзов, где можно было уточнить варшавский адрес Фронта. Конечно, все профсоюзы, а в особенности тот, куда шел Ордынский, находились под тщательным наблюдением шпиков. Появление нового человека, кстати весьма мало похожего на рабочего-производственника, привлекло их внимание. Выяснилось: Ордынский жил в гостинице, числился коммерсантом, но никаких коммерческих операций не производил. Это насторожило полицию. В то же время никаких фактических данных против Ордынского у нее не было.

Шпики навели справку, зачем приходил в профсоюз «высокий, представительный, хорошо одетый пан». Им ответили, что «пан» собирается купить небольшой завод и справлялся, на каких условиях можно пригласить некоторых специалистов. Однако шпиков это не удовлетворило.