Рентген строгого режима - Олег Боровский

Узнав о моем шаге, все врачи поначалу замахали на меня руками – что, мол, я сошел с ума, ну как это можно, такую сложную машину сделать в лагере, где, кроме старого токарного станка и примитивной сверлилки, ничего нет? Ведь рентгеновские аппараты делают на заводе тысячи людей, а вы думаете сделать один, да еще в лагере... Это просто безумие, и вы только напрасно погубите себя... Ну и все в таком роде.

Как и Щапов, они плохо знали меня, даже большинство моих друзей-инженеров отнеслись к моей идее резко отрицательно, правда, никто из них ничего не понимали в рентгенотехнике.

Я ждал, полагая, что, весьма вероятно, мое заявление в санотделе сочтут за бред сумасшедшего или за обыкновенную лагерную «чернуху» и бросят его в корзину. Ну а вдруг? Весьма вероятно, что у начальника санодела Лисовенко голова все-таки не из пробки, и он начнет рассуждать примерно так: «Бесспорно, рентгеновский аппарат нам очень нужен, получить его в централизованном порядке невозможно, это тоже бесспорно, но и изготовить его в условиях лагеря задача неимоверной трудности, если не сказать просто неразрешимая. Однако заключенный Боровский проходит по нашим спискам как рентгенотехник, мы даже направляли его на шахту ”Капитальная“ для монтажа палатного аппарата. Правда, там он себя ничем не проявил, но и отрицательных отзывов на него не поступало. В общем, надо посмотреть на месте и только потом решать». Так или примерно так, я надеялся, должен был рассуждать майор Лисовенко, прочтя мое заявление. И, как покажут дальнейшие события, я был очень близок к истине.

Прошла неделя, началась вторая, я уже думал, что моя бумага полетела в корзину, как вдруг...

В первых числах октября, когда я, как обычно, резал стекла и вмазывал их в рамы, за мной пришел вохряк без автомата и собаки и молча повел в лагерь. Я не знал, конечно, зачем и по лагерной привычке стал предполагать самое худшее, этап в Ленинград, например, на переследствие – мало, дескать, дали... Вохряк привел меня прямо в санчасть, и я, как был, в грязном бушлате и в сапогах в глине, вошел в кабинет Дашкина и увидел всех наших врачей, стоящих полукругом позади майора, который, развалясь сидел в кресле в белом халате, небрежно наброшенном на шинель. Мне показалось, что майор был слегка под мухой. Я вошел, снял шапку и, стоя у двери по стойке смирно, громко доложил свои «установочные данные»:

– Заключенный Боровский, год рождения 1914, статья 17-58-8, срок двадцать пять лет, начало срока 1948-й, конец 1973 год.

Майор пристально разглядывал меня около минуты. Потом вдруг протянул в мою сторону руку с торчащим указательным пальцем и командирским голосом рявкнул:

– Ты жид?

Меня передернуло, вокруг майора стояли мои друзья-врачи, половина из них были евреи.

– Нет, я русский.

– Слава Богу, а то мне жиды надоели, – тем же тоном продолжил майор. – Это ты написал заявление о постройке рентгеновского аппарата?

– Да, я.

– А ты не сумасшедший? Ведь рентгеновские аппараты делают на заводе в Москве, а здесь лагерь, ничего нет, как же ты собираешься его сделать?

– В Москве рентгеновские аппараты делают инженеры и рабочие, такие же, как и я, и ничего особо трудного в изготовлении аппарата нет, надо только знать, как он устроен, а я это знаю, вот и все.

– Ну, врешь! – заорал в возбуждении майор. – В Москве делают аппараты честные советские люди, а ты враг, фашист, понял?

Я молчал. Майор завертел головой и, обращаясь к врачам, стал их расспрашивать:

– Он правда не сумасшедший? Вы его давно знаете? Можете за него поручиться?

Все врачи стали майора уверять, что знают меня давно, верить мне можно, человек я серьезный, не подведу, конечно, нужно помочь, но рентгеновский аппарат всем очень нужен, ну и т. п., и т. д. Я вмешался и сказал, что санотдел ничем не рискует, я ведь ничего не прошу, кроме рентгеновской трубки и экрана. А если я обману и не сделаю аппарат, я, мол, весь в вашей власти и вы сможете сделать со мной, что найдете нужным. Майор слушал меня внимательно и наконец совершенно трезвым голосом произнес:

– Ладно, пусть делает. Сколько вам (!) нужно времени для работы?

– Месяца два-три.

И, обратившись к врачам, сказал:

– Помогите ему и, если что будет нужно от меня – сообщите немедленно, я все сделаю.

Я молча вышел из кабинета. Итак, жребий брошен. Или – или... Или я сделаю аппарат, или они меня замордуют до смерти, третьего не дано...

На следующий день я уже не пошел вкалывать в свою «индию», а переселился жить в терапевтический стационар под видом больного. К моему счастью, в этот же день ушел в длительный отпуск начальник санчасти Дашкин, а вместо него осталась старшая медсестра Зина Чайковская, очень приятная, милая и добрая женщина, даже красивая, как многие находили, правда, очень высокая, одного со мной роста. Ее муж, младший лейтенант, работал в надзорслужбе, но был вполне приличным человеком, даже носил письма зыков в город на почту, и они уходили, минуя лагерного цензора. Терапевтическим стационаром заведовал врач Игорь Лещенко из Киева, он же исполнял обязанности главного врача санчасти. Это был очень красивый молодой брюнет, но характер имел – как бы это сказать – мрачноватый, что ли, ни с кем в лагере не дружил, все врачи его откровенно недолюбливали. Мне он сказал так:

– Я ничего не понимаю в вашей технике, считаю, что в условиях лагеря рентгеновский аппарат сделать невозможно, но вам я верю, и если вы взялись, значит, уверены в своих силах, и я буду вам помогать всем, чем могу.

Лещенко поместил меня рядом со своей кабинкой, выделил для меня небольшой столик, на котором я бы мог чертить, и назначил самый сильный котел, который использовался только для поправки самых слабых или истощенных больных.

Первое, что я сделал в своем новом «рабочем кабинете» – написал заявление Чайковской с просьбой изготовить для меня в столярной мастерской (ДОКе) чертежную доску из мягкого дерева и рейсшину. И то и другое я получил уже на следующий день.

Со дня, когда я взялся за осуществление «безумного мероприятия», как в один голос обозвали мою идею все врачи, мой мозг заработал на полную мощь, я уже ни о чем другом не мог думать, все мои знания, силы и способности были брошены в бой. Я день и ночь ломал голову над узлами моего будущего аппарата, которому даже придумал название – РАБ – рентгеновский аппарат Боровского, 1-я модель.

К моему огорчению, почти все инженеры-заключенные, которых я близко знал, отнеслись к моей идее отрицательно, они утверждали, что это обычная лагерная «чернуха» и что я сам себе начал рыть могилу, в которую и улягусь непременно. Только Жорж Грин промолчал, и это было для меня как знак одобрения. По ходу моей работы Жорж несколько раз давал мне весьма ценные советы.

Кроме Грина, в мою идею как-то сразу поверил мастер-электрик из мехцеха и обещал помочь, чем сможет, а это было для меня очень важно, так как Карнаухов командовал сменой в электроцехе, и от него многое зависело, в его руках были все электрические материалы: провода, трансформаторное железо, приборы, контакторы... Мне страстно захотелось доказать, что «человек может все», что все ошибаются, не веря мне, что все они без фантазии, сухари и маловеры, что все окончательно «протухли» и никому и ничему уже не верят...

Для себя я установил весьма жесткий режим работы, днем в больнице я чертил и рассчитывал узлы конструкции, а вечером уходил на шахту и в мехцехе искал необходимые для аппарата детали, обрабатывал их и собирал своими руками, кроме тех, конечно, которые надо было либо точить на станке, либо сваривать электросваркой. Вот когда откликнулись мои хорошие, уважительные отношения с рабочими электроцеха. И хотя все они получали рабочее задание на утреннем наряде от Щапова или от Вальчика, за все время моей работы я ни разу и ни от кого не получал отказа в изготовлении деталей. Димка Щапов пристально наблюдал за моей работой в его мехцехе, громче всех поносил меня и мою идею, но препятствий не чинил, считая, что я сам сломаю себе шею...

Многие мои друзья старались хоть чем-то помочь мне, они понимали, что в случае успеха моей работы, многие заключенные получат весьма действенную медицинскую помощь, а значит, я работал не столько для себя, сколько на общее благо. Не могу с чувством глубокой благодарности не сказать, что простые работяги, которые ничего не понимали в моих расчетах, относились ко мне с доверием и симпатией, и живо откликались на мои просьбы, и всегда старались, несмотря ни на что, хоть как-то помочь мне. Из врачей до конца верил мне только Игорь Лещенко, а остальные с тревогой за мою судьбу наблюдали, чем все это кончится. Особенно беспокоились врачи Блауштейн, Спектор и Пилецкий. Даже Абрам Зискинд, инженер-электрик и мой приятель еще с пересылки, не постеснялся как-то заявить, что у Боровского, дескать, срок большой, и до конца срока он успеет сделать аппарат... Я обиделся и расстроился ужасно, уж кто-кто, но Абрам...