Рентген строгого режима - Олег Боровский

Наконец Наум Ильич Спектор не выдержал и побежал за своим больным, я пытался было возражать, что нет еще разрешения санотдела на работу, но куда там, никто и слушать не хотел... Вскоре Наум привел больного, утверждавшего, что у него сидит пуля в сердце и работать в шахте он не может. Его раздели до пояса, и, действительно, немного ниже левого соска у него имелся шрам, похожий на входное отверстие пули, но была ли пуля внутри, кто знает, поди разберись. Естественно, на его жалобы не обращали внимания и еще иронизировали над его бредовыми утверждениями... И вот мой первый пациент встает спиной к деревянной стенке, я выключаю общий свет и включаю трубку. Наум прижимает к зыку экран, все обступают аппарат, и сразу поднялся невообразимый гам, все загалдели – вот, вот пуля, видите? видите? пульсирует вместе с сердцем! Это действительно была пуля из автомата, она не пробила сердечную мышцу, а завязла в ней, не повредив клапанов и желудочков. Бывший солдат так и жил с ней, правда, всегда жаловался, что у него болит сердце, особенно при физической нагрузке. Странно, что никто не спросил, какая пуля – фашистская или советская, было не интересно... Бывшего солдата перевели в разряд инвалидов, и в шахте он больше никогда не работал. Это была моя первая победа на медицинском фронте.

Врачи были в восторге, и, несмотря на отсутствие официального разрешения, каждый тащил «своего» больного – просили дать лучи и смотрели то колено, то бедро. Среди врачей не оказалось рентгенолога, и поэтому ни легких, ни желудков не смотрели. Но зато в костях понимали все, даже фельдшера.

Прошла неделя, я прославился на весь лагерь и даже на весь вольный поселок, везде мне старались сделать что-нибудь приятное. Я пошел в каптерку и получил новое обмундирование, и все первого срока: белье, телогрейку и бушлат, валенки и даже сапоги. Мне не надо было уже работать день и ночь, я хорошо отоспался и отдохнул. Дежурные врачи несли мне из кухни что-нибудь вкусненькое, даже жареную картошку, правда, не очень часто, но это был неслыханный деликатес по лагерным понятиям. В общем, я отдыхал душой и телом, иногда я ходил на шахту, просто так, погулять, заходил и в мехцех потолковать с «моими» работягами, иногда выполнял их нехитрые просьбы – тому достать лекарство, этому устроить прием к врачу без очереди, да мало ли что еще. Иногда я встречался и со Щаповым, он еле отвечал на мое приветствие и отворачивался. Ему было стыдно, конечно, а как его высмеивали врачи... Блауштейн, например, в присутствии всех врачей приложил стетоскоп к лысой голове Щапова, послушал внимательно и с самым серьезным видом изрек:

– Дима, у тебя сифилис мозга!..

Потрясенный Щапов молча ушел из санчасти.

Как-то по дороге в мехцех на вахте меня задержал молодой офицер и, услышав мою фамилию, вежливо спросил, правда ли, что я сам сделал рентгеновский аппарат?

– Да, – отвечаю, – правда.

Офицер, не скрывая своего восхищения и изумления, начал расспрашивать, за что я сижу, я объяснил и это. Офицер удрученно вздыхал, качал головой и все повторял:

– Это надо же, каких специалистов сажают, и за что!

Видимо, идею застрелить усатого вождя он считал весьма прогрессивной и в душе горячо ее одобрял...

Наконец ко мне в кабинет пожаловал сам капитан Филиппов в сопровождении Чайковской и врачей. Большой, самоуверенный, с сытой красной физиономией... Внимательно осмотрел кабинет, зашел во все комнаты, пощупал штатив аппарата, пульт управления и попросил рассказать, что и как работает, потом выразил «высочайшее» желание увидеть рентгеновские лучи собственными глазами и, как все, сунул кисть руки за экран. Остался, видимо, доволен, но строго сказал, что до приезда комиссии из города работать в кабинете не разрешает и «аппарат не включать!». Глазки капитана сверкнули... Я доложил, что приказ понял. Но... больные шли и шли, и как я мог отказать своим друзьям – врачам? Аппарат работал ежедневно и непрерывно, особенно по воскресеньям, когда вольных в лагере почти не было.

Как часто бывает в жизни, если что-нибудь очень нужно, то непременно случится, и к нам в ОЛП прибыл новый врач с очень неблагозвучной фамилией – Блятт. Это был высокий, очень худой пожилой еврей из Бессарабии, и, к нашему счастью, он оказался прекрасным рентгенологом с большим стажем. В тюрьме он заболел тяжелой формой диабета и должен был ежедневно колоть себе инсулин. Доктор Блятт, всегда очень грустный, молчаливый, никогда не улыбался, и мои самые крупнокалиберные хохмы не производили на него ни малейшего впечатления. Первое, о чем он попросил, – наладить ему шприц, который почему-то заклинило, а без него доктор не мог просто жить. Я быстро привел шприц в порядок и раздобыл большой стеклянный графин для воды – его постоянно мучила жажда. Теперь мы вместе с врачом ждали комиссию...

И однажды днем я хорошо уснул после обеда на своем довольно мягком топчане, как вдруг с шумом распахнулась входная дверь, и в кабинет ввалились трое мужчин, двое в роскошных белых полушубках без погон, а третий в полушубке с погонами майора медицинской службы. Это и была долгожданная приемочная комиссия, никого из них я раньше никогда не видел.

Один из них, видимо, главный, не взглянув на меня и не сказав даже «здравствуйте», уставился на мой аппарат, потом стремительно подбежал к нему и, как был, в полушубке и не снимая шапки, начал двигать штатив по всем направлениям, шумно выражая свое восхищение. Я догадался, что это врач городской больницы Охрименко, который, по указанию Лисовенко, дал мне рентгеновскую трубку. Потом врач попросил включить аппарат, погасил сам верхний свет, поставил моего дневального Ивана в аппарат и стал рассматривать его грудную «клеть». Охрименко двигал ручки управления диафрагмой специального механизма, предназначенного для ограничения поля наблюдения, который, кстати, мне пришлось изобретать, так как его устройства я не знал – и, обращаясь ко второму штатскому, в возбуждении воскликнул:

– Видишь, Жора, эта самодельная диафрагма работает лучше, чем наша фабричная!

Восторгам доктора не было конца. Как он изумлялся и восхищался! Наконец я упросил комиссию раздеться, и мы поздоровались и познакомились. Моя догадка оказалась верной: главным в комиссии был врач-рентгенолог Охрименко, второй, штатский – рентгенотехник из городской больницы Жора, по прозвищу «Американец». Он и в самом деле приехал из Америки на родину своих предков, желая обогреться лучами Сталинской конституции, и его хорошо «погрели» в Воркутинских лагерях десять лет, после которых он и стал работать в городской больнице, так как права выезда ему, естественно, не дали. Жора меньше доктора выражал свой восторг, мне даже показалось, что он несколько смущен. Когда Охрименко напустился на Жору:

– Вот видишь, какой замечательный аппарат, а ты не хотел давать трубку!

Мне стало все понятно, да и трубку Жора дал мне не ту, что я просил, да еще с браком...

– Вот смотри, что человек сделал собственными руками! – повторял все время Охрименко в возбуждении. Третий член комиссии – майор – молча сидел на табуретке в углу, курил и внимательно слушал, что говорили Охрименко с Жорой. В нашей технике он, видимо, не разбирался, но понял, что здесь сделано настоящее дело, и он как старший по чину в комиссии может смело подписать акт о приемке аппарата и рентгеновского кабинета.

Постепенно Охрименко успокоился, сел за стол и начал меня расспрашивать, кто я и откуда, за что сел и надолго ли. Услышав, что сел я всерьез и надолго, доктор погрустнел и задумался... Наконец комиссия приступила к самому главному – составлению акта о приемке аппарата. Акт писал сам Охрименко, он указал в нем, что рентгеновский аппарат спроектирован и изготовлен на уровне фабричного, безопасен в эксплуатации и может быть допущен к работе. Акт в двух экземплярах по очереди подписали все члены комиссии (без меня, конечно), один экземпляр майор положил в свой портфель, а второй вручил мне. Охрименко отобрал у всех папиросы и передал мне как подарок. Папиросы были лучших марок – «Герцеговина Флор» и «Казбек». Вручая подарок, доктор окончательно расчувствовался, стал меня обнимать и даже прослезился... Посидев еще немного и поговорив о том о сем, они собрались уходить, очень тепло со мной попрощались, а майор даже протянул мне руку, что было неслыханно в условиях Речлага... Я, конечно, не преминул воспользоваться случаем и добрым настроением комиссии и попросил Охрименко прислать мне пару новых трубок с водяным охлаждением. Оба они твердо обещали немедленно прислать трубки. И ушли. Все.

Мы остались вдвоем с моим Ваней-инвалидом. Он счастливо улыбался, тоже чувствовал себя участником события...

Итак, дело сделано, я благополучно реализовал свою идею и могу теперь жить спокойно, в «отдельной квартире», без барачного гама и вони, изнурительного труда общих работ, таскания бревен и кирпичей. Никто теперь мне не скажет: «Эй, фриц! Возьми черпак и вычисти наш сортир...» Но срок оставался сроком. Главные вериги с меня никто не снимет, носить их мне до конца срока или, вернее, до конца моих дней...