Рентген строгого режима - Олег Боровский

Но пока все это были мечты – неосязаемый чувствами звук, как говаривал еще Чичиков, а в лагере стали строить новое здание для филиала Проектной конторы, неподалеку от старого, покосившегося барака. Новое здание запроектировали на высоком подсыпном фундаменте, с высокими потолками, большими комнатами и широким коридором, в общем, всерьез и надолго.

Режим в лагере, к нашему огорчению, имел все же тенденцию к закручиванию на жесткость. Так, например, в один из повальных шмонов в бараке, во время нашего отсутствия, вохряки отобрали все бумажки, на которых было что-либо написано, погибли письма родных, фотографии, тетради со стихами, словарики с иностранными словами – некоторые пытались изучать языки. Когда мы пришли с работы и увидели учиненный вохряками развал в секции и обнаружили исчезновение наших бумаг и фотографий, настроение у всех упало до нуля, мы были оглушены и подавлены лютой ненавистью, которую питало к нам золотопогонное начальство. Все молча собирали с пола и раскладывали по местам свои постели и шмутки, только сосредоточенное молчание и бугры желваков выдавали обуревавшие нас чувства. Даже Бруно Мейснер молчал... И еще я подумал, что если бы пришел приказ нас всех расстрелять, это было бы выполнено с удовольствием...

В одном из основных трудов Сталина «Кратком курсе истории ВКП(б)», написанном по его заказу целым взводом ученых-подхалимов, дано определение классового врага: «С виду это тихонький, смирненький, вполне советский человек». Мы часто со злобной иронией цитировали эти гениальные слова гениального вождя...

Что же все-таки мы думали обо всем этом, о нашей судьбе, о судьбе миллионов нам подобных... Нас объявили классовыми врагами, особо опасными политическими преступниками. Нас нельзя выпускать на волю ни при каких обстоятельствах. Нас страшно боялись... За все мое время я видел только один раз, как заключенный Речлага выходил на волю. Сидел он с 1937 года, срок имел двадцать лет, но за отличную работу генерал Мальцев сбросил ему семь лет, и вот, старый, угрюмый, молчаливый русский интеллигент собирает свои нищенские шмутки, получает «бегунок» и уходит от нас навсегда в другой, чужой мир, на волю... Он до последнего дня боялся, что у него отберут мальцевскую премию и придется ему досиживать еще семь лет... Он был очень подавлен и остерегался вступать с нами в какие-либо разговоры. Кто его ждал на воле и ждал ли вообще, этого никто не знал...

В Речлаге, кроме нас, здоровых, в общем, людей, сидели слепые от рождения, глухие, сумасшедшие, безнадежные раковые больные, дебильные... В хирургическом стационаре лежали шахтеры со сломанными позвоночниками после аварий в шахте, у этих вдвойне несчастных, полностью парализованных людей не было никаких шансов когда-либо вновь начать ходить. Время от времени таких безнадежных больных отправляли в Сангородок, где они умирали один за другим... Но на волю? Ни за что... В Речлаге актировки вообще не существовало.

Шел последний летний месяц 1950 года – август. Погода стояла на редкость теплая, иногда даже жаркая. В одно из воскресений мы всем скопом расположились на спортивной площадке, которую соорудили зыки Горнадзора около нашего барака. Там они играли в волейбол или просто баловались с мячом. Мы нежились на теплом солнышке, раздевшись до пояса, этого удовольствия вохряки не могли нас лишить. Кто-то лежал прямо на земле, кто-то, вытащив из барака табуретку, примостился на ней, некоторые оседлали деревянные скамейки, окружавшие площадку. Со мной на скамейке сидели «грек» Вася Михайлов и старший нарядчик Пашка Эсаулов, прославившийся герой огромной «гири», и лениво подсвистывали разные байки. Вдруг кому-то пришла в голову идея заставить побороться Васю с Сашей – наверно, будет здорово смешно: огромный казачина и небольшой, черный как уголь, грек. Правда, я обратил внимание, что Вася подозрительно широк в плечах и шея у него никак не меньше 44 размера. Все, конечно, воодушевились, и поднялся разноголосый гай:

– Давай, Вась, не боись, мы за тебя поболеем и морально поддержим!

– А ты, Пашка, смотри поосторожней, если оторвешь у Васьки что-нибудь, ночью удавим, так и знай!

К нашему удивлению, Вася не стал долго ломаться, и вот оба они встали в классическую борцовскую стойку – уперлись лбами и обхватили друг друга руками. Появился и судья-доброхот со свистком. Мы окружили борцов плотным кольцом, все высыпали из барака на улицу, нас охватило спортивное возбуждение: зрелище и самом деле было комичным – огромный Пашка и небольшой Васька, как бык и теленок, уперлись лбами – кто кого... Свисток судьи, и борцы задвигались, засопели, и вдруг произошло нечто совершенно невероятное – Пашкино тело взлетело на воздух, его ноги как-то странно взбрыкнули; и через мгновение могучий Пашка лежал на обеих лопатках... Мы все обомлели – вот так Васька! Оба борца встали, отряхиваясь, и сконфуженный Паша попросил борьбу продолжить. Опять классическая поза борцов, снова громкое сопение, и снова Паша летит на землю, но уже как-то иначе, но все равно на обе лопатки. Нашему восторгу не было конца, мы принялись качать нашего героя, а сконфуженный Пашка удалился восвояси. Васька ерничал, ходил, выпятив волосатую грудь, изрекая свою любимую присказку:

– Это тебе не царский режим – бедных греков унижать!

Вечером, когда мы улеглись спать, я спросил Васю:

– Как ты его здорово, ты что, занимался борьбой?

– Да, и очень много, в Москве я даже вышел в полуфинал в соревновании профсоюзов. Мне чем здоровее мужик, тем легче с ним справиться, если, конечно, он не борец.

Наша самодеятельность процветала, Саша Любимов поставил сцену из оперетты Дунаевского «Свадьба в Малиновке», где отличился инженер из сантехнического отдела Федор Моисеевич Жаткин. Безусловно, у него были большие актерские способности. И комик Федя был великолепен: высокий, худой как скелет, с серьезной физиономией, он пользовался у нашей публики неизменным и очень громким успехом. Если я участвовал в спектакле, Федя конферировал, и тоже на профессиональном уровне. Смеялись все, смеялось начальство, грохотал весь зал, набитый заключенными до отказа, смеялись и мы, артисты, за кулисами. В жизни Федя был приветливым, очень добрым и хорошим товарищем, и все мы очень его любили.

Ежегодно, обычно в один из осенних дней, после подъема, в секцию входит помпобыт и зычным голосом оповещает:

– Мужики, сегодня после работы все идут в спецчасть «играть на рояле».

Лица заключенных мрачнеют... Вечером, еще до захода в столовую, вся наша бригада идет в спецчасть. Встречает нас, приветливо улыбаясь, начальник спецчасти капитан МВД Таисия Александровна Ткачева. Капитан внимательно смотрит на очередного входящего и, не спрашивая фамилии, безошибочно достает из деревянной коробки картонную карточку со всеми «установочными данными» заключенного. Ткачева всех знает в лицо... На карточке, кроме обычных данных, в специальной графе, значится еще и характер преступления – его «окраска». Так например, в моей карточке написано только одно слово: «террорист», а у Валентина Мухина начертано: «крупный итальянский шпион». Эта запись позволяет всем нам хорошо поострить над Мухиным, хотя мы знаем, что Валентин, такой же шпион, как и японский император...

Рядом с Ткачевой сидит женщина в штатском, которая и выполняет всю техническую работу – берет в руки кисть заключенного, сперва левую, потом правую и каждый палец по очереди прижимает к матерчатой подушке, пропитанной черной краской, а потом прокатывает его по листу бумаги, на котором сверху отпечатаны все «установочные данные» зыка. Процедура окончена. Все выходящие из спецчасти вытирают пальцы заранее припасенной тряпочкой или бумажкой, а некоторые, плюнув на этикет, вытирают пальцы о штаны или бушлат, так как все равно все черное... Процедура эта еще раз неумолимо напоминает нам, что мы особо опасные преступники, и уходим мы молча, опустив голову и не глядя друг на друга...

Прошло заполярное лето и короткая, как всегда, осень, 6 октября выпал снег и ударил мороз, началась длинная, темная, холодная, с неистовой пургой зима. Дни похожи друг на друга, как копейки, но освобождение предполагалось очень и очень нескоро, сознание безысходности гнуло к земле, как многопудовые вериги... Вот и седина побежала от висков – рано, очень рано, и зубы крошатся, то один то другой... Сможем ли мы победить время, или бычок Ферапонт отвезет нас, как и многих других, на лагерное кладбище в голой пустой тундре... Но мы мужчины, и мы держались.

В конце октября нас, проектников, переселили в другой барак, где раньше жили работники санчасти. В бараке были небольшие комнаты, в комнатах стояли деревянные кровати, по четыре-шесть в каждой. При переселении не обошлось без споров, всем хотелось жить вместе со своими кланами, но обошлось без крупных ссор, и в конце концов все сумели договориться. Нашим бригадиром теперь стал Георгий Аркадьевич Саркисян. Он любил дисциплинку и никому спуску не давал, у него хватало, и такта и ума, чтобы гасить всякие страсти, которые иногда закипали в наиболее молодой части нашего коллектива.