Три грустных тигра - Гильермо Инфанте

На следующее утро, и что это было за чудесное воскресное утро, я спровадил Рэймонда до обеда, когда он должен был забрать нас из отеля и отвезти к парому, на котором мы отчалим навсегда. Отплытие намечалось на три часа дня. Поэтому мы решили посетить Havana Vieja, в последний раз осмотреться и подкупить сувениров. Как видите, вновь это было скорее ее, чем наше общее, решение. Мы закупились ими («Теперь, — сказала сеньора Кэмпбелл, — ты здесь») в туристическом магазинчике напротив старой, обветшавшей Испанской крепости. Работаем Без Выходных, Включая Воскресные Дни — Мы говорим по-Английски. Нагрузившись cadeaus[36], мы решили сесть impropmptu и пропустить по паре освежающих, приятственных стаканчиков в старом café, которое сеньора Кэмпбелл углядела на другом конце площади, в двух кварталах. Заведение тавтологически называлось «Старое кафе», но было совсем неплохо находиться в тихой, удушливой, живописной атмосфере цивилизованного Воскресенья, в старой нижней части Испанского Города. Мы просидели там около часа, расплатились по счету и вышли. Тремя кварталами позже я вспомнил, что забыл трость в кафе, и повернул назад. Никто из присутствовавших, кажется, не видел ее и в помине, что меня ни капли не удивило. Подобные странности на каждом шагу встречаются в таких странах. Снедаемый досадой, я вновь вышел на улицу, слишком глубоко подавленный для такой незначительной потери.

«В мире полно тростей, дорогой», — сказала сеньора Кэмпбелл, и, помню, я как бы увидел себя со стороны смотрящим на нее не с удивлением или яростью, а в некоем трансе, не в состоянии оторваться или удалиться от слепящего сияния, исходящего от этого доктора Панглосса в юбке, выпущенного на свободу.

Я быстро зашагал в поисках стоянки такси, завернул за угол, остановился, посмотрел вперед, потом назад и встретился с удивленным лицом сеньоры Кэмпбелл, которое теперь было подобно зеркалу, поскольку она, в свою очередь, смотрела на мое удивленное лицо. Чуть поодаль, по узкой улочке шел цветной старик с моей тростью. Вблизи он оказался не стариком, а человеком без возраста, этаким монголоидным придурком. Не представлялось возможным прийти к соглашению с ним ни на Английском, ни на относительном Испанском сеньоры Кэмпбелл. Цветной не понимал ни одного языка; вот она, Немезида иностранца. Обеими руками он вцепился в трость, будто утопающий.

Из-за возможного слэпстика[37] я побоялся просто схватить трость и дернуть за один конец, как советовала поступить сеньора Кэмпбелл, поскольку, смерив взглядом попрошайку (это был один из тех профессиональных попрошаек, что можно встретить за границей где угодно, даже в Париже), убедился в крепости его сложения. Я попытался знаками дать понять, что трость моя, но потерпел полный крах, а он в ответ издавал лишь какие-то странные, хрюкающие звуки, настолько же чуждые мне, насколько ему — человеческая речь. На минуту мне вспомнились туземные музыканты и их лирические глотки. Нищий своим поведением также противоречил научной теории, утверждающей, что все монголоиды веселы, приветливы и склонны к музицированию. Где-то поблизости радио орало самые оглушительные Кубинские песни. И поверх (краха) сеньора Кэмпбелл, полностью ассимилировавшись, выкрикнула предложение перекупить трость, но я, само собой, этому воспротивился. «Дорогая, — отчаянно провыл я, одновременно пытаясь блокировать продвижение нищего вперед собственным недюжинным скелетом и укрепить позиции, — это дело принципа: трость принадлежит мне», — и тут же усомнился в смысле этих слов, ибо истошно выкрикнутый принцип перестает быть таковым. В любом случае, я не собирался дать ему улизнуть только потому, что он был дефективный, и уж всяко не стал бы снова покупать трость, наступая на горло своим убеждениям. «Я не из тех людей, которых можно шантажировать», сказал я миссис Кэмпбелл, уже не так громко, сходя с тротуара на мостовую вслед за нищим, который чуть было не сбежал на другую сторону улицы. «Я знаю, медовый мой», ответила она ответила.

Однако кошмары Саванны — реальность Гаваны. Как водится, вскоре вокруг нас собралось небольшое скопище местных, и я разволновался, так как не желал пасть жертвой ярости линчевателей. Со стороны я выглядел иностранцем, наживающимся на беззащитном туземце, а в толпе было немало и черных лиц. В центре же непоколебимо возвышается единственный Лютеранин, одинокий Максималист, сражается с иррациональными доводами извне.

Народ, однако, вел себя в рамках, учитывая обстоятельства. Сеньора Кэмпбелл в меру своих способностей объяснила ситуацию, и один из собравшихся, владеющий ломаным английским, в примитивных выражениях даже вызвался быть посредником. Сей доморощенный Хаммаршельд попытался без видимого успеха наладить контакт с этим монголом, мякиноголовым или марсианином. Тот лишь отступил на пару шагов назад, словно обращаясь в бегство, держа, прижимая, обнимая трость и бормоча нечто на неизвестном языке, с шумом и яростью, ничего не значащее разумеется. Или, точнее, в который раз давая понять, что трость — его частная собственность. Толпа, как свойственно толпам, выступала то за нас, то в пользу нищего. Моя супруга все еще пыталась умолять. «Это область принципа, — сказала она, не исключено, что именно по-испански. — Этот сеньор, Кэмпбелл, — законный владелец прогулочной трости. Он купил ее вчера для себя и сегодня утром оставил в старом кафе, а этот кабальеро… — имея в виду малахольного, нацелив на него левый указательный палец, — взял ее оттуда, где мой муж… — указывая на меня правым пальцем, — ее оставил, но она ему не принадлежит, — отрицательно покачивая белокурой головкой, — нет, друзья». Сомнительный случай мелкой кражи, двусмысленное выражение, лазейка, странная фраза (он — это кто?), однако вдохновенная речь ходатайствующей завоевала симпатии уличного суда, и присяжные решительно перешли на нашу сторону.

Очевидно, мы нарушали общественный порядок, и явился полицейский. Двойная удача: это был англоговорящий полицейский. Я все ему рассказал. Он тщетно пытался разогнать гурьбу народа, но народ был не меньше нашего заинтересован поиском решения задачи. Потом обратился к монголу, но вступить с этим ничтожеством в контакт, как я уже сказал, было невозможно. Нельзя не признать, полицейский потерял душевное равновесие и взялся для устрашения нищего за пистолет. Толпа вдруг стихла и как-то выросла, и я уже опасался самого худшего. Но тут придурок, кажется, наконец понял и отдал мне трость со странной гримасой, которая мне совсем не понравилась. Полицейский убрал пистолет в кобуру и предложил, чтобы я дал идиоту денег. «Не в качестве компенсации, а в подарок бедняге», по его словам. Я возражал. Это означало бы откровенно пойти на поводу у социального шантажа, ведь трость принадлежала мне. Так я и сказал стражу порядка. Сеньора Кэмпбелл пыталась вмешаться, но я не видел причины уступать. Трость была моя по праву, а попрошайка присвоил ее без спросу; давать ему какие-то деньги за возврат — потакать воровству. Я категорически отказался доставить ему такое удовольствие.

Кто-то из толпы, объяснила мне сеньора Кэмпбелл, предложил добровольный и коллективный сбор средств. Сеньора Кэмпбелл, глупое и дорогое сердце, хотела внести сколько-нибудь из своей сумочки. Нужно было как-то покончить с этой нелепой ситуацией, и я сдался, чего делать не следовало. Я протянул идиоту несколько монет (не знаю в точности сколько, но наверняка больше, чем до того заплатил за трость), хотел вложить ему в руку, без всяких дурных чувств, но он не пожелал к ним и притронуться. Настал его черед изображать Униженное Человеческое Существо. Вновь вмешалась сеньора Кэмпбелл. Нищий, кажется, передумал, но через мгновение… — озарила мысль? — отверг деньги прежними горловыми восклицаниями. Только когда полицейский взял деньги и сам передал ему, он быстро вцепился в них. Мне не понравилось его лицо, когда он (пристально) смотрел вслед уносимой мною трости, как собака, вынужденная бросить закопанную/откопанную кость. Как только неприятный инцидент был исчерпан, мы сели в такси, результат любезности полицейского, положенной ему по службе. Один мужчина из толпы зааплодировал, когда мы отъезжали, а другой благосклонно помахал вслед рукой. Я не смог разглядеть последнего выражения лица кретина/вора/нищего, пугающе асимметричного, и был только доволен этим. Сеньора Кэмпбелл (в первый и единственный раз за всю поездку) молчала как рыба, видимо, мысленно пересчитывала свои многочисленные дары — принесенные человеком, но не Природой. Я превосходно чувствовал себя в компании моей вновь обретенной трости, претендующей на то, чтобы стать сувениром с историей, которую можно будет всем рассказывать, — куда более ценным, чем все безделушки, дюжинами скупаемые сеньорой Кэмпбелл.