Секретные архивы ВЧК-ОГПУ - Борис Сопельняк

— Для начала в Нальчик. А там посмотрим...

До ближайшей остановки, которая была во Владикавказе, тащились четверо суток. Кто-то в пути заболел, кто-то чуть было не отстал, кто-то умолял положить в больницу, всем им на помощь приходила Инесса. Зато во Владикавказе ее ждала совершенно неожиданная и от этого еще более приятная встреча. Когда на перроне к ней бросился одетый в военную форму красавец грузин, Инесса на какое-то мгновение даже отшатнулась, а потом радостно расхохоталась.

— Батюшки-светы! — всплеснула она руками. — Да неужто это мой любимый «сельский учитель»? Неужто вы сюда прямо из Длинной Ослицы? А уроки французского не забыли? А как на всю округу пели грузинские песни, помните?

— Помню, дорогая товарищ Инесса, все помню, — почтительно склонил голову Серго Орджоникидзе. — Лонжюмо—это на всю жизнь. Именно там, благодаря вам и Владимиру Ильичу, я научился думать и стал сознательным большевиком.

— Вы далеко пошли, дорогой Серго. Вы стали не просто сознательным большевиком, но еще и полководцем, членом Реввоенсовета Кавказского фронта.

— Ну что вы, — смутился Серго. — Какой из меня полководец?! Военному делу я еще только учусь. А как вы? Как отдохнули? Как здоровье? Как сынишка? — сменил он тему, отметив про себя, что выглядит Инесса неважно.

— Отдохнула вполне прилично, — храбро начала Инесса, хотя прекрасно поняла погрустневший взгляд Орджоникидзе. — Андрюшка поправился. Я тоже. Хотя не прибавила ни одного килограмма,—не удержалась она от кокетливого тона, но тут же поникла. — Что, товарищ Серго, я изменилась? Постарела?

— Что вы, что вы! — вспыхнул Серго. — Абсолютно нет; дорогой товарищ Инесса! Я бы даже сказал — помолодели.

— Ну, это вы хватили, — отмахнулась Инесса. — Это вы говорите как кавказский мужчина. Но все равно приятно! — озорно улыбнулась она.

Отдохнув денек во Владикавказе, горе-курортники двинулись дальше, но буквально через сутки застряли в Беслане. На этот раз надолго. Там было такое скопище людей, такая гнусность, мерзость и грязь, что, как считали врачи, именно эта стоянка стала для Инессы роковой.

До Нальчика все-таки добрались и даже неплохо провели там целый день, а ночью ей стало плохо. Так плохо, что утром пришлось отвезти в больницу. Диагноз установили быстро—холера. Инесса то теряла сознание, то приходила в себя, извиняясь, что с ней приходится возиться. От обезвоживания организма она сильно похудела. Потом начались судороги. Стал хриплым, а затем совсем пропал голос.

Эпидемия холеры поразила тогда всю страну. Больные умирали десятками тысяч. Инесса сражалась двое суток. В полночь она в очередной раз потеряла сознание. Врачи делали все возможное: инъекции, уколы, капельницы. Но утром ее не стало. В тот же час из Нальчика полетела телеграмма:

«Вне всякой очереди. Москва. Совнарком. Ленину. Заболевшую холерой товарищ Инессу Арманд спасти не удалось. Кончилась 24 сентября. Тело перепроводим в Москву».

Москва встречала Инессу с нескрываемой печалью. От Казанского вокзала до Дома союзов гроб с ее телом несли на руках. В газетах были напечатаны пространные некрологи с рассказом о жизни и деятельности покойной. А женщины столицы обратились ко всем работницам со специальным призывом: «Товарищи работницы! Мы призываем вас всех, которым усопшая отдала свою жизнь, почтить память тов. Инессы. Пусть будет жива о ней память среди тех, кто теперь среди голода и разрухи идут упорным трудом к светлой жизни».

Делегаций к гробу шло множество. Но что характерно, шли не только делегации, направленные райкомами и профкомами, шли молоденькие девушки, шли старушки, шли искалеченные ветераны Первой мировой, шли рабочие Лефортовского района, где в молодые годы Инесса занималась пропагандистской работой. Но вот внесли венок из белых живых цветов. На муаровой ленте надпись: «Тов. Инессе — от В.И. Ленина».

Похороны состоялись 12 октября. Вот как описывала это событие одна из столичных газет:

«У Дома союзов шпалерами выстраиваются пулеметчики. Не по-осеннему жарко. Оркестр Большого театра под управлением знаменитого Вячеслава Сука играет траурный марш Шопена. После марша — партийный гимн “Интернационал”. Траурная колесница медленно трогается».

Первым за скорбной колесницей шел человек, для которого эта утрата была невосполнимой, для которого это была не просто потеря друга, а потеря любимой женщины, без которой борьба—не борьба и жизнь — не жизнь. Ну, кто теперь ему скажет: «Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, и только бы видеть тебя, иноща говорить с тобой было бы радостью»? Кто, забыв о женской гордости, воскликнет на весь белый свет: «Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно»?!

Когда шедшая неподалеку от Ленина Александра Коллонтай взглянула на Ильича, она была ошеломлена. «Ленин был потрясен, — написала она в тот же вечер в своем дневнике. — Когда мы шли за гробом Инессы, Ленина невозможно было узнать. Он шел с закрытыми тазами, и, казалось, вот-вот упадет».

Поразительно, но через четыре года Коллонтай вернулась к этой записи и дополнила ее провидческими словами: «Смерть Инессы Арманд ускорила смерть Ленина: он, любя Инессу, не смог пережить ее уход».

Надо сказать, что в этой непростой ситуации исключительно деликатно вела себя Надежда Константиновна Крупская. Она видела, как страдает муж, понимала, что сейчас ему не до нее, что помочь ему может только время. Спустя полгода, когда Владимир Ильич пришел в себя от перенесенного удара, он снова, как это было принято раньше, решил позаботиться об Инессе. Не доверяя телефону, он собственноручно написал председателю Моссовета обеспокоенную записку:

«Дети Инессы Арманд обращаются ко мне с просьбой, которую я усердно поддерживаю. Не можете ли Вы распорядиться о посадке цветов на метиле Инессы Арманд? То же—о небольшой плите или камне?

Если можете, черкните мне, пожалуйста, через кого (через какие учреждения или заведения) Вы это сделали, чтобы дети могли туда дополнительно обратиться, проверить, дать надпись и т.п.

Если не можете, пожалуйста, черкните тоже: может быть, мне следует написать куда-либо, и не знаете ли куда?»

И еще... Сразу после кончины Ильича, когда еще не был решен вопрос о строительстве мавзолея, ходили упорные слухи, что Крупская предлагала похоронить Ленина рядом с Инессой Арманд. Что и говорить, это было бы не просто благородным поступком, а стало бы великолепным памятником любви, верности и преданности не только до гроба, но и за гробом.

Вчерашние соратники Ильича эту идею, конечно же, отвергли. О какой там верности и преданности речь, если впереди их ждали бесконечные выяснения отношений, предательство, гнусность, подлость и грязь?!

ПОЩЕЧИНА ЛУБЯНКЕ ОТ РУССКОГО БАНДИТА

Одна буква! Всего одна буква «в» вместо буквы «н». Но если бы Ильич произнес ее более четко, а бандит не был туговат на ухо, судьба революции, страны, да и всей истории как таковой могла быть совсем иной. Если бы Ленин был убит, то Сталин, Троцкий и Зиновьев наверняка бы перессорились и перестреляли друг друга. Деникин и Колчак вошли бы в Москву, Юденич — в Петроград, и Россия пошла бы другим путем.

Вот он, истинный парадокс истории: судьба России находилась в руках отпетого бандита. Но — недолго. Он свой шанс упустил и заплатил за это своей жизнью.

А все началось с того, что у Надежды Константиновны Крупской обострилась тяжелая форма базедовой болезни. Ильич заметно помрачнел, стал грустным и понурым. Первым на это обратил внимание Бонч-Бруевич. Он заметил, что Ленин часами сидит над одной и той же бумагой, как будто изучая ее, а на самом деле не видя ни одной буквы. Он не пил свой любимый чай, почти ничего не ел, перестал следить за своей внешностью, запустил бороду и не подравнивал усы.

Ленин любил и умел красиво завязывать галстуки, следил за тем, чтобы воротничок был чистым и свежим, а тут вдруг стал появляться с какой-то селедкой вместо галстука, не говоря уже о воротничке, при взгляде на который хотелось отвести глаза.

—Что с вами?—преодолевая чувство неловкости, на правах не столько ближайшего сотрудника, сколько старого товарища спросил Владимир Дмитриевич. — Вы не больны? Не дает ли себя знать пуля, которую отказались извлекать врачи?

—Да ну ее к черту, эту пулю, — отмахнулся Ленин. — Если бы дело было в ней, а значит, во мне, я бы терпел. А тут! — едва не всхлипнул он. — Самое ужасное, что я ничем не могу помочь! — стукнул он кулаком по столу. — Нет ничего хуже, чем видеть, как страдает близкий человек, а ты — дурак дураком, только вздыхаешь да просишь, поелику возможно, держать себя в руках. Надя плоха, — пряча повлажневшие глаза, вздохнул он. — Ей все хуже и хуже, — печально сказал он и отвернулся к стене.

— А что говорят врачи?