Отчаянный корпус - Игорь Лощилов

— Про что так громко спорите, про что? — не отставал Кратов.

— Про-ту-бе-ран-цы, — четко выговорил Ленька Дорохов единственное, что осталось у него после сегодняшнего урока астрономии.

— Про что? — не понял Кратов.

— Про то, что всем выдали, а нам опять не хватило, знают, что вы на дежурстве, что постоять за нас некому, вот и расхватали, а нам, детям войны, опять мерзнуть…

Претензии выглядели справедливыми, и Кратов нахмурился.

— Идите к старшине и узнайте.

— Что узнать?

— Когда выдадут.

— Что выдадут?

— Ну эти…

— Что эти? — смотрело наглым взором дитя войны.

— Буранцы, — буркнул Кратов, и класс удовлетворенно покатился со смеха.

История быстро вышла за пределы отделения и стала известной даже руководству училища. Кратова особенно не ругали, но настоятельно посоветовали повышать свой образовательный уровень и пересмотреть отношения с воспитанниками. Тот был исполнительным офицером и принял совет как приказ — сразу же подал заявление в вечернюю школу и стал сугубо официален. И то, и другое давалось ему с трудом, особенно учеба, которую он, опасаясь насмешек, тщательно скрывал. Тайна лишала его возможности заглядывать в учебники на службе, а иного провождения времени он не знал. Лишь иногда для ликвидации накопившихся задолженностей он исчезал на пару дней, обычно в субботу и воскресенье. Его заинтригованные питомцы пытались докопаться до истины, но дальше примитивных представлений об офицерской жизни не шли и по понедельникам внимательно рассматривали сократовское лицо, старясь отыскать на нем следы мужских удовольствий. Старания, однако, были тщетными.

Заканчивалась благословенная послевоенная пора, когда в народе сохранялось военное братство и относительная свобода действий. У малочисленных чиновников еще недоставало сил на мелочную регламентацию, люди знали, что возвращение к нормальной жизни зависит не от закупки товаров за рубежом, а только от них самих, потому трудились, не жалея сил. Энтузиазм и здравый смысл позволили в невиданно короткие сроки восстановить народное хозяйство. Правда, временами над страной разражались идеологические грозы, но для глубокой провинции они были не более чем отдаленными раскатами грома. Это там, в центре, где вили осиные гнезда космополиты, а мушки-дрозофилы ползали чуть ли не в каждой пробирке, молнии попадали в живых людей, и наглядные примеры безжалостно растоптанного дела наводили на тени сомнений. В провинции же по-прежнему верили в силу печатного слова и постановлений, тем более освященных великими именами. А вера предполагает высокую нравственность. Хотя город кишел множеством всяческих шалманов и спиртное задешево продавалось на каждом углу, пьяные замечались разве среди катящихся на тележках безногих гвардейцев. Нет, подозревать в таком низменном пороке офицера училища не приходило в голову даже самым изощренным выдумщикам. Тут непременно должно быть что-то другое.

Впервые эта мысль возникла у Ветрова во время подпольного чтения «Королевы Марго». Читать художественную литературу на самоподготовке категорически воспрещалось, даже если сделаны все уроки, но Жене удавалось обманывать бдительность Сократа. На поверхности его парты была прорезана щель, а с внутренней стороны приделан ящичек, куда помещалась раскрытая книга. Причем, если поднималась откидная крышка, книга втягивалась в глубь парты, а щель автоматически закрывалась изнутри освобожденной планкой. Следовало только покрепче стукнуть крышкой, чтобы заглушить работу таинственного механизма. Именно так и поступал Сократ, любивший внезапно заглядывать в чрево парт, но ему и в голову не приходило, что посторонний предмет может находиться в верхней, скрытой от глаз внутренности, и тайник долгое время давал возможность читать вне очереди самые интересные книги.

— А я знаю! — воскликнул Женя, едва дождавшись, когда Сократ выйдет из класса на перерыве. — Я знаю, зачем время от времени убывает наше величество. У него есть младенец, запретный плод несчастной любви.

Послышались возгласы сомнения — тридцатилетний Кратов казался старым для таких проказ. Ветров не согласился и в доказательство своей правоты сообщил, что настоящий Сократ женился на молоденькой девице аж в сорок лет. В конце концов гипотезу решили проверить. Едва начался следующий час, Сократа засыпали вопросами о жизни грудных детей — чем болеют, долго ли вскармливаются молоком, когда прорезаются зубы. Тот покраснел, что-то пробурчал насчет поноса и приказал прекратить посторонние разговоры. Все это выглядело довольно подозрительным, и следствие в данном направлении решили продолжить.

Как-то в пятницу, накануне очередного таинственного исчезновения Сократа, в училище состоялся митинг по случаю подписки на государственный заем. День выдался погожий, и личный состав собрался во дворе перед центральным входом — там на лестничной площадке между пушками была установлена трибуна. Начальник политотдела зачитал постановление Совета министров и предоставил слово преподавателю истории майору Зайкину — знаменитому училищному оратору. В обычной жизни это был невзрачный сухопарый человек с лицом какого-то представителя из отряда воробьиных и тонким, немного надтреснутым голосом. На трибуне, однако, с ним прямо на глазах происходило чудесное преображение. Первые слова он произносил негромко, в своей обычной манере, потом голос его крепнул, тонкие звуки приобретали стальной оттенок, а надтреснутость превращалась в раскатистые басы. Покачивания, сначала едва заметные, все более увеличивали размах, фигура то съеживалась до невидимости, то вдруг вырастала в стремительном порыве и нависала над слушателями. Это ораторское чудо, как и всякое настоящее искусство, имело многих почитателей, и Зайкина слушали с удовольствием, независимо от темы выступления.

Он взошел на трибуну, как на капитанский мостик, оглядел с тонким прищуром притихшую команду и бросил первые слова:

— Великий вождь и учитель прогрессивного человечества…

Потом после небольшой паузы усилил нажим:

— …прозорливый стратег и великий кормчий коммунизма…

Снова помолчал, как бы прислушиваясь и оценивая, чего не хватает, прибавил ликования:

— …непревзойденный корифей науки…

Голос будто зазвенел литаврами:

— …гениальнейший полководец всех времен и народов…

И уже с ни с чем не сдерживаемым восторгом провозгласил:

— …мудрый учитель и лучший друг советской молодежи, генералиссимус Иосиф Виссарионович Сталин…

Казалось, что судно, набравшее полный разбег, взобралось на крутой гребень и вот-вот оторвется от хляби, но капитан осторожно возвратил его в основание новой волны и спокойно закончил предложение:

— …подписал постановление о новом государственном займе развития народного хозяйства нашей страны.

Слушатели радостно перевели дух, а Зайкин начал взбираться на новый гребень:

— Это постановление — акт величайшего доверия вождя к своему народу, ко всем советским людям. Прислушайтесь, как весело гудят ожившие заводы, как яростно клокочут воды возрожденных гидроэлектростанций, каким радостным детским смехом наполнены поднятые из руин города…

Зайкин сделал паузу, и тишина наполнилась городскими звуками.

— …А там, вдали, — теперь он напоминал впередсмотрящего, вглядывающегося в кромку неведомой земли, — зримо сияют остроконечные вершины коммунизма, заветной мечты многострадального человечества. Велики наши свершения и грандиозны планы, а все это требует немалых средств. Есть ли они у нас?

Зайкин снова возвысил голос почти до предела и затем бросил в звенящую тишину как нечто само собой разумеющееся:

— Безусловно, есть. Необъятны просторы нашей Родины, плодородны нивы, обильны воды, богаты недра. В наше народное хозяйство за последнее пятилетие вложено около пятисот миллиардов рублей. Много это или мало? Таким количеством, если класть рубль к рублю, можно выложить расстояние от Земли до Луны! До Луны!

Тут многие непроизвольно обратили лица к синеве, где пролегала эта рублевая трасса.

— Тогда спрашивается, может ли государство при этаком богатстве обойтись без нашей скромной помощи? Безусловно, может. Зачем же в таком случае оно обращается к нам?

Снова наступила тишина, только начальник политотдела тревожно шевельнулся: что за странная постановка вопроса?

— Здесь-то и заключается мудрость нашего гениального вождя! — не дал обостриться тревоге Зайкин. — Он хочет сделать каждого человека причастным к торжеству общего дела. Ведь государство с помощью облигаций вступает в прямые финансовые отношения с каждым желающим, поднимает его до своего уровня, делает в какой-то степени деятелем государственного масштаба. Государственного! В этом возвеличивании человека труда и есть политический смысл подписной кампании, ибо, как учит товарищ Сталин, из всех ценных капиталов, имеющихся в мире, самым ценным и самым решающим капиталом являются люди, кадры. Можно ли после познания истинного смысла подписанного вождем постановления не оправдать его доверия?