Леонид Красин. Красный лорд - Эрлихман Вадим Викторович

Сохранились сведения о еще нескольких довольно странных планах освобождения Красина. Сперва его младший брат Александр, очень похожий на него, предложил на свидании поменяться с ним местами, но Леонид Борисович, не желая брату неприятностей, отказался. Потом появилась идея напасть на поезд, который будет перевозить Красина в Петербург: одна группа боевиков должна была отвлечь охрану стрельбой, а другая, опять-таки под видом жандармов, вывести его наружу. Между тем его здоровье, подорванное месяцами постоянной опасности и напряжения, начало сдавать: он жаловался на боли в желудке и много времени проводил в тюремном лазарете, мучаясь неизвестностью. Ни он, ни его товарищи на воле не знали, удалось ли полиции связать наконец Красина с Никитичем — в этом случае ему неминуемо грозила бы виселица.

По финским законам для того, чтобы добиться передачи арестованного в Петербург, столичная жандармерия должна была сначала предъявить столичной же прокуратуре доказательства его вины, а последняя — проверить их обоснованность и уже потом отправить запрос о его экстрадиции прокурору Выборгской губернии, который мог приказать финским жандармам передать Красина посланцам из столицы. Всю эту процедуру требовалось уложить в 30 дней: если задержанному в этот срок не предъявляли обвинения, его обязаны были отпустить. С обвинением Красина сразу же возникли затруднения: помощник прокурора Петербурга В. Е. Корсак отклонил его за недостаточностью улик. При обыске дачи финские жандармы, как уже говорилось, не нашли ничего подозрительного, как, впрочем, и раньше, и даже, что удивительно, ни разу не допросили арестованного даже после попытки побега. Из-за этого столичные коллеги даже подозревали их в саботаже, что вряд ли имело основания — все время заключения Красина финское жандармское руководство давило на выборгского губернатора и прокурора, настаивая на выдаче арестованного в обход существующих процедур. Но руководство губернии не уступало — то ли из скрытой неприязни к российской власти, то ли из симпатии к Игнатьеву, который, хорошо зная всю местную элиту, не прекращал хлопотать за своего начальника.

В конце концов утром 31-го дня заключения (это было 10 апреля) Красин был освобожден — запрос о его выдаче из Петербурга пришел только на следующий день. Сам губернатор Биргер фон Троиль принял его у себя, вручил заграничный паспорт и посоветовал поскорее покинуть страну, поскольку запрос действовал на всей территории Финляндии. На выходе из тюрьмы его ждали мать и брат Герман, а боевики Саши Охтенского дежурили в соседнем сквере — на всякий случай. Ночевать устроили у редактора социал-демократической газеты «Тюе» Нестора Валениуса, где он первым делом сходил в баню и как следует наелся после тюремной «диеты». Утром он окольными дорогами, чтобы не попасть в руки жандармов, то пешком, то на велосипеде, добрался до Гельсингфорса, где встретился с большевистским связным Владимиром Смирновым (кличка Паульсон). Квартира Смирнова, где он неоднократно останавливался, была под полицейским наблюдением, и Красина устроили жить к молодому социал-демократу Эдварду Гюллингу, будущему предсовнаркома советской Карелии. Там он провел почти неделю в ожидании подходящего парохода до Стокгольма. На всякий случай Смирнов предложил с помощью финских «активистов» изготовить ему поддельный паспорт, но это заняло бы лишнее время. Красин решил рискнуть и по своим документам 18 апреля благополучно отбыл в Швецию.

До Берлина он добрался 21-го и, подобно другим беглецам из России, направился было к Якову Житомирскому. Однако на этот раз доктора-провокатора на месте не было — он выполнял очередное ленинское поручение, — и Красин, получив от кого-то из товарищей адреса и явки, вскоре выехал в Париж, где ему предстояло участвовать в третейском суде по наследству Шмита. Настроение у него было подавленным: до этого он не раз критиковал эмигрантов, не знающих положения дел в России, иронизировал на их счет, а теперь сам оказался в их числе. Как и большинство социал-демократов после поражения революции, он с пессимизмом смотрел на возможность скорого повторения событий 1905 года и готовился к долгим годам жизни на чужбине, вдали от близких, от родных мест, а главное — от живого, настоящего дела. Впрочем, последнее Красину не грозило: он, в отличие от многих революционеров, имел профессию, любил ее и был готов заниматься ею не только дома, но и за границей.

Ступая на борт парохода, он еще не знал, что его многолетняя двойная жизнь подходит к концу. Многие в партии еще долго знали его как Никитича, но для него самого этот псевдоним-маска невозвратимо ушел в прошлое. Остался только инженер Красин, впереди у которого были новые испытания и новые успехи — как в своей работе, так и далеко за ее пределами.

Младший брат Красина Александр. [Семейный архив К. д’Астье]

Часть третья. Пенсионер революции (1908–1918)

Глава 1. Красин против Ленина

Трудности русских эмигрантов на Западе усугублялись тем, что они, и прежде не слишком дружные, ожидаемо переругались из-за того, кто виноват в поражении революции и что делать дальше. В этих препирательствах вынужденно принял участие и Красин, придя в итоге к нелегкому решению отойти от революционного движения, которому он отдал много лет жизни. Это решение не родилось одномоментно, а стало следствием целой череды событий.

Очутившись за границей, он сразу же окунулся в почти незнакомую ему атмосферу эмигрантских интриг, конфликтов по мелочам, столкновения амбиций. Он не стал общаться с меньшевиками, давно уже поливавшими его грязью из-за «эксов» (слышалось даже слово «уголовник»). Его путь лежал в Женеву, где Ленин и Богданов издавали газету «Пролетарий». Лидеры большевиков, с которыми он не так давно наряжал елку в Куоккале, встретили его приветливо, но в воздухе чувствовалось напряжение. Ленин продолжал отчаянную борьбу за контроль над партией, и если прежде Красин был его союзником против меньшевиков, то теперь он виделся возможным противником, грозившим расколоть саму большевистскую фракцию. Роспуск Второй Думы и выборы третьей оживили спор об участии социал-демократов в парламентской жизни. Богданов не скрывал своей точки зрения: отозвать депутатов из Думы, объявить ее послушным орудием царизма и все силы направить на разжигание новой революции. Вдобавок он давно уже расходился с Лениным в теории, развивая свой собственный «эмпириомонизм» или «эмпириокритицизм», который Ильич сперва приватно, а после и в печати называл «искажением марксизма».

Красин в теоретические вопросы по-прежнему не вмешивался, но в отношении к Думе однозначно встал на сторону Богданова. Их сторонники-«отзовисты» составляли в эмиграции меньшинство, но было известно, что большая часть революционного подполья поддерживает именно эту точку зрения. Это рождало у Красина соблазн тоже побороться за власть в партии; хотя он и тогда, и позже всячески открещивался от подобных обвинений, но по инерции привык считать себя главным финансистом и организатором большевиков, держащим в руках все нити подпольной работы. Виктор Окс в воспоминаниях называет его «человеком, укушенным мухой власти». Мы не знаем, предпринимал ли он какие-либо практические шаги к сохранению этой власти в эмиграции — достаточно того, что Ленин его в этом подозревал.

Свою версию их разногласий изложил меньшевик Борис Николаевский; по его версии, перебравшись за границу, Ленин увидел, что скандал с тифлисским «эксом» настроил против него большую часть партии, и решил свалить ответственность за него на Красина и Богданова. Именно для этого он, по версии Николаевского, затеял философскую дискуссию с Богдановым (которая вполне могла бы подождать) и спровоцировал того на резкие высказывания, позволявшие обвинить его в расколе партии. «Деятельность Ленина того времени, — писал Николаевский, — объективно была не чем иным, как попыткой выбраться из тупика, в который большевистская фракция была заведена деятельностью „коллегии трех“, свалив на других политическую ответственность за те деяния, в проведении которых решающее участие принимал и сам Ленин. Именно под этим углом зрения надлежит рассматривать и тот раскол внутри БЦ, который был проведен Лениным в 1908–1909 годах… На авансцене велись споры о „махах и авенариусах“, печатались статьи с опровержением аргументации „бойкотистов“ и „отзовистов“ и т. д., а за кулисами шла ожесточенная борьба за влияние в БЦ, которая в переводе на язык реального соотношения сил была борьбой за право распоряжаться секретными капиталами большевистской фракции».