Мельмот скиталец - Чарлз Метьюрин

поведении моем появились резкость и сумасбродство, и в этом нет

ничего удивительного: ведь совесть моя стала противодействовать

заведенным привычкам. Иногда я исполнял все, чего от меня хотели, с

таким рвением, которое заставляло тревожиться за мое здоровье; порою

же никакая сила не могла заставить меня подчиниться повседневным

монастырским правилам и никакое наказание меня не страшило.

Общине надоело терпеть мое упрямство, резкость и частые

нарушения устава. Было написано письмо духовнику с просьбой удалить

меня из монастыря, но прежде чем он успел это сделать, я заболел

лихорадкой. Меня окружили неослабным вниманием, но на душе у меня

была тяжесть, и никакие заботы не могли облегчить моего положения.

Когда в назначенные часы мне со скрупулезной точностью подносились

лекарства, я говорил: "Пусть мне его даст мой брат, и, будь это даже

отрава, я готов принять ее из его рук. Я причинил ему много худого".

Когда колокол созывал нас на утреню или вечерню, я говорил: "Неужели

они сделают моего брата монахом? Духовник обещал мне, что этого не

случится, но ведь все вы - обманщики". Кончилось тем, что они

обернули язык колокола тряпкой. Услыхав его приглушенный звук, я

воскликнул: "Вы звоните по покойнику, брат мой умер, и это я его

убийца!". Эти столь часто повторявшиеся восклицания, которых монахи

никак не могли принять, приводили в ужас всю общину. Я был в бреду,

когда меня привезли в отцовский дворец в Мадриде. Кто-то похожий на

тебя сидел рядом со мной в карете, вышел из нее вместе со мной, когда

мы приехали, помог мне, когда меня посадили туда снова. Я так живо

ощущал твое присутствие, что часто говорил слугам: "Не трогайте меня,

мне поможет брат". Когда утром они спрашивали меня, как я спал, я

отвечал: "Очень хорошо, Алонсо всю ночь сидел у моей постели". Я

просил ухаживающего за мной призрака не оставлять меня, и, когда

подушки были уложены так, как мне хотелось, говорил: "Какой у меня

добрый брат, как он ухаживает за мной, только _почему же он не хочет

со мной говорить_?". На одной из остановок в пути я начисто отказался

от всякой еды из-за того, что призрак, как мне чудилось, отказывался

ее принять. Я говорил тогда: "Не заставляйте меня есть, видите, мой

брат не принимает никакой пищи. О, я прошу его простить меня, сегодня

у него день воздержания, поэтому он и не притрагивается к еде,

смотрите, как он верен своим привычкам, - этого достаточно". Самое

удивительное, что еда в этом доме оказалась отравленной, и двое моих

слуг умерли, так и не доехав до Мадрида. Я упоминаю об этих

обстоятельствах для того только, чтобы показать, как крепко ты

приковал к себе мое воображение и как сильна была моя любовь к тебе.

Как только ко мне вернулось сознание, первый же мой вопрос был о

тебе. Родители мои это предвидели, и для того чтобы избежать

объяснения со мной и последствий, которые оно могло иметь, ибо знали

мой горячий нрав, поручили все это дело духовнику. Он взялся за него,

а как он его выполнил, ты сейчас узнаешь. При первой же нашей встрече

он принялся поздравлять меня с выздоровлением и сказал, что очень

сожалеет о тех неприятностях, которые мне пришлось испытать в

монастыре, заверив меня, что в родном доме меня ждет по- истине

райская жизнь. Какое-то время я выслушивал все, что он говорил, а

потом вдруг спросил:

- Что вы сделали с моим братом?

- Он в лоне господнем, - ответил духовник и перекрестился. За

мгновение я все понял. Не дослушав его слов, я кинулся вон из

комнаты.

- Куда ты, сын мой?

- Я _хочу_ видеть отца и мать.

- Отца и мать? Сейчас это невозможно.

- Но все-таки я их увижу. Не навязывайте мне своей воли, не

срамите себя этим постыдным самоунижением, - сказал я, видя, что он

сложил руки в мольбе, - все равно я увижу отца и мать. Проведите меня

к ним сию же минуту, не то берегитесь, от вашего влияния на семью не

останется и следа.

При этих словах он вздрогнул. Он боялся не того, что я могу

повлиять на моих родителей, а моей ярости. Ему приходилось теперь

пожинать плоды своих же собственных наставлений. Его воспитание

сделало из меня человека порывистого и страстного, ибо ему все это

было нужно для определенной цели, но он никак не рассчитывал, что

дело примет иной оборот, что все чувства, которые он пробудил во мне,

устремятся в направлении, противоположном тому, которое он хотел им

придать. Он был уверен, что будет в силах распоряжаться ими и впредь.

Горе тем, кто учит слона поражать своим хоботом врагов и в то же

время забывает, что за один миг он может повернуть этот хобот назад

и, сбросив седока в грязь, потом его растоптать. Именно в таком

положении очутился и духовник по отношению ко мне. Я настаивал, чтобы

меня немедленно отвели к моему отцу. Он противился нашей встрече,

молил меня не настаивать на ней и, наконец, прибег к последнему

безнадежному доводу - напомнил мне о том, сколько снисхождения он мне

выказывал и как потворствовал всем моим желаниям. Ответ мой был

коротким, но если бы только он мог проникнуть в душу таким

наставникам и таким священникам! Это и сделало меня тем, что я есть

теперь.

- Проведите меня сейчас же в комнату отца, иначе я все равно

пробьюсь туда силой!

Услыхав эту угрозу, которую, как он отлично понимал, я мог

привести в исполнение, ибо я, как ты знаешь, силен и намного выше его

ростом, - он задрожал от страха, и, признаюсь, это проявление

физической и духовной немощи окончательно утвердило меня в презрении,

которые я к нему испытывал. Весь согнувшись, провел он меня туда, где

сидели отец и мать, - на балкон, выходивший в сад. Родители были

уверены, что все уже уладилось, и изумлению их не было границ, когда

я ворвался в комнату, а вслед за мною вошел духовник, по лицу

которого можно было угадать, что разговор наш ни к чему не привел.

Духовник сделал им знак, которого я не заметил, но который, однако,

нисколько им не помог; за одно мгновение я очутился перед ними, и,

увидев, что я смертельно бледен от снедавшей меня лихорадки и в то же

время разъярен и, дрожа, бормочу что-то невнятное, они ужаснулись.

Несколько раз они обращали к духовнику полные упреков взгляды, а он,

по своему обыкновению, отвечал на них только знаками. _Мне_ эти знаки

были непонятны, но я за один миг заставил родителей понять, чего я от

них хочу.

- Скажите, папенька, - спросил я, обращаясь к отцу, - правда ли,

что вы заставили моего брата стать монахом?

Отец мой не знал, что ответить; наконец он сказал:

- Я считал, что духовник, которому это поручено, расскажет тебе

все сам.

- Скажите, папенька, а какое право имеет духовник вмешиваться в

отношения между отцом и сыном? Этот человек никогда не сможет

сделаться отцом сам, у него никогда не может быть детей, так как же

он может быть судьей в подобном вопросе?

- Ты совсем забылся. Ты забываешь о том, что следует уважать

служителей церкви.

- Папенька, я ведь только что оправился от грозившего мне

смертью недуга, моя мать и вы сами дрожали за мою жизнь, так вот, эта

жизнь зависит от ваших слов. Я обещал этому негодяю повиновение при

одном условии, и это условие он нарушил.

- Умей себя держать, - сказал мой отец, пытаясь придать голосу

своему властность, что плохо ему удавалось, потому что губы его,

произносившие эти слова, дрожали, - или выйди сию же минуту вот

отсюда.

- Сеньор, - вкрадчиво сказал духовник, - я не хочу быть причиной

раздора в семье, которую мне всегда хотелось видеть счастливой и

честь которой я всегда отстаивал, ибо после нашей пресвятой церкви

она мне дороже всего на свете. Пусть он говорит, память об Учителе

моем, распятом на кресте, даст мне силы вынести его оскорбления,

тут он перекрестился.

- Негодяй! - вскричал я, схватив его за рясу, - обманщик,

лицемер! - В эту минуту я был способен на все что угодно, но отец мой

не позволил мне дать волю рукам. Моя мать была в ужасе, она громко

вскрикнула, и поднялась невообразимая суматоха. В памяти моей

остались только лицемерные возгласы духовника, который как будто

старался помирить меня с отцом и просил, чтобы господь вразумил и его

и меня.

Он непрерывно повторял:

- Сеньор, прошу вас, не вступайтесь, я снесу любое поношение во

имя господне. - И, продолжая креститься, он взывал ко всем святым и

восклицал:

- Пусть все оскорбления, клевета и побои лягут на чашу весов

небесных вместе со всеми заслугами, которые уже взвешены на этих

весах, равно как и мои грехи.

И он еще осмеливался взывать к заступничеству святых, к чистоте