Записи и выписки - Михаил Гаспаров

Чего нет в Марбурге и Москве, так это собора св. Марка, но это очень хорошо. Он страшен патологическим великолепием. Он огромен, под пятью куполами, и каждой белой завитушке фасада сидит по святому. В куполах вытянутые золотые византийские святые, а под ними барочные фрески с изломанными телами и вьющимися плащами. Посредине — православный иконостас, а на нем католичнейшие черные скульптуры двенадцати перекрученных апостолов. Центр внимания — византийская доска в 80 икон, еле видных из-под сверкающего оклада с таким золотом и каменьями, что за поглядение на них берут добавочную плату. Огромный храм так загроможден алтарниками и амвончиками, что в нем не повернуться, и тесная толпа туристов бурлит по нему, как перемешиваемая каша. Туристы это стада школьничков с цветными рюкзаками и сытые иностранцы. Я вспомнил римского св. Петра — единственное, что я там видел четыре года назад. В нем только голые мраморные стены, уходящие в неоглядную высь, и такой светлый простор, что даже туристические толпы теряются, как на площади

Предыдущий город, Болонья, почти гордится тем, что он не туристический В нем улицы — как переулки, вдоль всех по сторонам — серые аркады с портиками, радующими мои античные привычки, а между ними протискиваются рыжие автобусы. Тяжеловерхий романский собор сросся из нескольких цержвей и похож на темную коммунальную квартиру четырех святых. Над городом, как двузубая вилка, стоят две квадратные серые башни, одна прямая, другая наклонная, и на ней надпись из Данте: «Антей стоял в огненной яме, наклонясь, как болонская башня».

В главном моем городе, Пизе, наоборот, Пизанская башня только притворяется падающей: чуть заметно. А рядом с ней стоит, шокированный ее кокетством, гораздо более привлекательный собор: чинный, угловатый, но весь покрытый колонночками и арочками, как тюлем. Небо синее, трава зеленая, а собор белый. У него купол, как голубая лысина, а рядом на земле стоит другой купол, побольше и попышней, как будто собор снял шапку от жары: это баптистерий. [127] Внутри собора все только светло-серое и темно-серое, как на доцветной фотографии, и от этого ярче маленькие витражи; на одном — ярко-синий бог держит желтую солнечную систему, вероятно — птолемееву. Сам же город потертый и облезлый, и дом, где кафедра славистики, с виду — как каменный сарай. Зауглом, в ряду других, — рыжий трехэтажный домик: «это все, что осталось от башни Уголино, вот мемориальная доска, а теперь тут библиотека».

«Итальянские студенты, — говорят, — прилежные: это в них официально насаждаются угрызения совести за то, что со времен Данте Италия ничего не сделала в словесности, а только в живописи и в музыке». Мой старый корреспондент, комментатор «Облака в штанах», то ли нервный из почтительности, то ли почтительный из нервности, взял у меня на день две машинописи на свои темы и вернулся в отчаянии: потерял их, забыв в телефонной будке вместе с грудой собственных бумаг. Я в тысячный раз вспомнил незабвенные слова Аверинцева после первой его стажировки: «Миша! непременно поезжайте в Италию, там такая же безалаберщина, как у нас». Кстати, каждый собеседник непременно говорит: «Берегите деньги! здесь Лотмана обокрали, Мелетинского обокрали: это уже традиция».

Венецианский Марк был (как будто) золоченый, пизанский собор — белый, флорентийский — серый (и небо над ним серое единственный раз за две синих недели). Светло-серый, выложенный темно-серым, — говорят, весь тосканский камень такой. Он — как огромная умная голова над городом, на восьми крепких плечах во всю площадь. Купол словно расшит бисером по тюбетеечным швам, но так высок и важен, что этого не замечаешь. Баптистерий, тоже серый по серому, — как восьмигранный мраморный кристалл, а узкая белая колокольня — как четырех гранный карандаш. Все очень знаменитые и присутствуют во всех историях искусства. А на соседней площади стоит очень маленький белый микельанджеловский Давид (копия). Маленький, потому что за его спиной огромный бурый фасад ратуши, плоский и островерхий: он при ней, как привратник. А что копия, так это ничего: неподалеку стоит домик Данте, весь построенный сто лет назад. Рядом через переулочек — вход, как в лавочку, и надпись: «Это церковь, где Данте встретил Беатриче Портинари».

Вот в таких и подобных декорациях я был на двух ученых конференциях. Одна, по европейскому стиху, была в белом монастыре над Флоренцией: покатый деревянный потолок, временами над ним колокольный звон. Я понимал, о чем говорят, но не понимал, чтО говорят. (Впрочем, потом мне сказали, что часто и понимать было нечего.) Другая была в Риме, где делал доклад Успенский. Потом командир итальянских славистов принимал нас дома <…> «Здесь все начальники такие?» — «Нет, есть еще один, он — вальденец». — «??» — «Да, как в XII веке: у них свои центры по всей Италии». — «А чем он занимается?» «Издает «Тень Баркова» с комментариями».

За две недели я чувствовал себя человеком шесть дней: три лекции, две конференции и один день взаперти в гостиничном номере. Хотел разобраться в кирпичной каше родного римского форума, но уже не хватило духу. (Хозяевам сказал: «Там все постройки — императорские, а для меня это уже модерн») Зато, проезжая, видел вывески: улица Геродота, улица Ксенофана, улица Солона, улица Питтака, кафе «Трималхион». И возле куска древней Китайгородской стены стояла узким серым клином пирамида Цестия — чье-то необычное надгробие, античный конструктивизм. [128]

Дважды два четыре Я всю жизнь старался, чтобы наука твердо опиралась на дважды два, но никогда не считал «четыре» объективностью: просто видел, что насчет дважды два люди лучше всего сумели сговориться между собой (кроме человека из подполья). Но когда я сказал врачу, что так же можно было бы договориться и о том, что дважды два пять, он встревожился обо мне больше, чем когда-нибудь.

Довлеть в значении «тяготеть» уже стоит в словаре с примером из К. Федина. У А. Прокофьева (БП, с. 515) есть строчка «И ты ко мне всегда довлей»: значит, в подтексте уже не «давить», а именно «тяготеть». А «конгениальный» в остапбендеровеком значении встретилось в статье А Битова. (Ср. правильно: «А В. <Звенигородский> всецело принял Ахматову, говоря, что она ему конге ниальна» — Д. Усов Е. Архиппову, РГАЛИ, 1458, 1, 78, 146 об.) А Льва Толстого «великим иересиархом» назвал Ю. Нагибин в предисл. к.: Н. С. Лесков, Рассказы, М., «Сов. Россия», 1976, с. 6.

Деформация речи в стихе, по ранним формалистам: кто помнит войну, тот помнит, как Левитан читал концовки сталинских приказов — с паузами не логическими, а ритмическими: «Вечная слава героям, / павшим в борьбе за свободу / и независимость нашей Родины».

Ефрем Сирин Власть грешила любоначалием, а интеллигенция празднословием (Ф. Степун, I, 307).

Евреи (Рассказывала М. Климова в Худлите.) В электричку сел пьяный парень и стал поносить евреев. Соседняя старушка спросила: «И Горбачев еврей?» — И Горбачев, и Раиса. — «И Лигачев?» — И Лигачев. — «А ты сам?» — Не еврей, но хочу в Израиль.

Еще «Ты молодая, а я — еще молодая», — говорила Пыжова Никритиной (восп. Мариенгофа, 429). Ср. у С. Крж: «Еще не уже, но уже не еще».

Если Завещание пожизненного президента Урхо Кекконена начиналось словами: «Если я умру…»

«Вы живы?» — «Приходится».

Из разговора

«Жизнь — усилие, достойное лучшего применения». — Карл Краус.

Жизнь «А пребывание наше здесь — не жизнь, не житие, а только именно пребывание —…» (Лесков, письмо 2309.1892).

Жизнь «Не могу же я относиться к этому, как к литературе, — только как к жизни, то есть бесчувственно. Или хотя бы: бессловесно». [129]

Жизнь Увайсу предложили денег, он отказался: «Не надо, у меня есть одна монета». — Надолго ли? — «Поручитесь, что я проживу дольше, и я приму ваш подарок». Суфийская притча.

Жизнь Комс. правда от 15 дек 1990: в Чите организовано общество «За выживание» в помощь бедствующей советской медицине. Можно было бы расширить смысл названия и вступать в него поголовно.

«Жить по слабости — по крепости — по оплоту — по пуге»: рассказывала С. Никитина о тувинских старообрядцах. («Мы — старообрядцы, староверы — это евреи».)

Жанр Афиша, художественное чтение: «О. Мандельштам. Раковина. монолог в трех субстанциях». Афиша, спектакль: «Ч. Айтматов. И дольше века длится день: метафора в двух частях».

Жанры Цельтис был Сумароковым от Ренессанса.

Жена «The most basic of the support systems Russian poetry has used over the years: wives» — начинается рец. Дж. Смита на издание семейной переписки Северянина. «Наслоения жен», выражение Ахматовой. «Очередное междуженье», выражение артиста Козакова. НН., будучи женат три раза, перед разводом каждую жену учил переводить для заработка; при его жизни они друг друга ненавидели, а после смерти скооперировались и монополизировали переводы такого-то французского ходового автора. «Первая вдова», «вторая вдова».