Горький привкус победы - Фридрих Незнанский

После войны с Наполеоном и разорения Москвы Александр велел выпустить Авеля, дать ему паспорт, деньги и разрешил свободно передвигаться по России и вне пределов страны. В это время Авелю исполнилось пятьдесят шесть лет. Он был еще крепок телом и отправился, как бы сейчас выразились, в мировое турне. Авель посетил многие уголки России, побывал в легендарном Царьграде-Константинополе-Стамбуле, Иерусалиме, на Афоне. Возвратившись на родину, он поселился в Троице-Сергиевой лавре. Слава Авеля-предсказателя стала огромной, к нему постоянно приезжали вельможи и их жены, дочери с просьбой предсказать судьбу и выбрать правильно жениха. Но на подобные просьбы Авель не откликался, предпочитал уединение. В монастыре он написал две книги: «Житие и страдания монаха отца Авеля» и «Книгу бытия», где затронул вопросы сотворения мира и человека.

Однако на месте предсказателю не сиделось. Вскоре Авель покинул Троице-Сергиеву лавру и вновь начал скитаться по стране. И вновь возмутительные предсказания — о скорой кончине Александра I и предстоящем бунте дворян. Александр не наказывал Авеля за эти предсказания, но его брат Николай, правление которого в соответствии с предсказанием «дракой, бунтом вольтерьянским зачиналось», непорядков не терпел. За что и получил впоследствии от вольнодумцев прозвище Палкин. По повелению Николая I указом Святого Синода в августе 1826 года Авель был взят под стражу и заключен для смирения именно в Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. Скончался Авель пятью годами позже в монастырской тюрьме 29 ноября 1831 года после продолжительной болезни, в возрасте семидесяти четырех лет. Погребен за алтарем арестантской церкви Святого Николая. Православная церковь отмечает его память 29 ноября. Все свое имущество и накопленный капитал — пять тысяч рублей — Авель завещал Спасо-Евфимиеву монастырю…

К концу повествования уставший Турецкий зевал и слушал вполуха. В конце концов не выдержал:

— Ладно, Нин, ты ложись. Завтра долго нежиться на перинах не придется: нам за два дня многое нужно осмотреть. С утра завтракаем — и как раз в Свято-Ефимьевский и направимся.

— Спасо.

— Что?

— Спасо-Евфимиев, — поправила дочь бестолкового родителя. — И вообще! Досказать не даете. Там самое интересное как раз начинается. Ведь его забыли, предсказателя-то. И лишь в тысяча девятьсот первом году вспомнили, когда уже последний российский император вскрыл «Письмо к потомку», написанное Павлом Первым после беседы с Авелем и пролежавшее в царском архиве ровно сто лет. Что было написано в том письме, никто не знает, поскольку Николай Второй сжег его сразу же после прочтения. Считается, что в письме содержалось предсказание, касающееся судьбы последнего императора России. Придворные, присутствующие при прочтении письма, якобы увидели, что император изменился в лице и сказал: «Теперь я знаю, что мне нечего бояться до 1918 года…» Представляете?

Поглядев на лица родителей, спохватилась:

— Ладно, пойду я. Спокойной ночи, па. И ты, ма.

— Спокойной ночи! — хором отвечали предки.

Наутро хозяйка к завтраку испекла блины и угощала постояльцев домашним смородиновым вареньем. Потом семейство Турецких неспешно отправилось пешим шагом на противоположный конец города, осмотрели монастырь, вернулись к кремлю. И до самого вечера бродили неподалеку от древних стен, фотографировали соборы, обедали в кремлевской «Трапезной», дегустируя хваленую местную медовуху, катались на лодке по реке Каменке…

Такого умиротворения и покоя Александр Борисович давно не испытывал. И все бы хорошо, если бы не вечерний звонок Грязнова.

— Прости, Саня, что беспокою на отдыхе. Но не исключено, что мы вышли на «Иванихина». Правда, он не Павел, а Александр. И не Иванихин, а Ивахин. Поремский вчера откопал его среди многочисленных родственников и знакомых погибшей Ариадны. По возрасту подходит вроде. Да и с девушкой, судя по рассказам, давно знаком был. Отец у него — директор известной компьютерной фирмы. Олигархом назовешь вряд ли, но у сына, который и сам занят торговлей высокотехнологичной продукцией, деньги имелись немалые. Вполне мог и машину тренеру «одолжить», и «заказать» Баркову проигрыш Асафьева. Тебя ждать? Или пусть Поремский детали выясняет?

— Конечно, пусть выясняет. Раньше времени этого Павла-Александра не тревожьте. Отправьте Галю в ивахинскую контору, в паспортный стол, в фотоателье по месту жительства, куда угодно, но пусть она фотографию приемлемого качества раздобудет. Предъявите Баркову среди других, оформите протокол опознания. Дальше — в зависимости от обстоятельств.

Вячеслав Иванович хмыкнул:

— Собственно, я отправил уже. Без особой надежды на успех. Суббота ведь…

— Какого же черта звонишь? — понарошку возмутился Турецкий.

— Чтобы ты был в курсе хода следствия, — рассмеялся Грязнов. — Может, соскучился я по тебе.

— Заметно. Ладно, не скучай. Вернусь скоро. Разве от вас надолго уедешь?

Александр Борисович покосился на жену с веслами в руках, беспокойно прислушивающуюся к разговору. Бросил вполголоса:

— Не волнуйся. Нечего мне там делать в воскресенье. Поедем, как и договаривались.

И добавил в трубку с интонацией Меркулова:

— Ладно, все. Работайте. Не мешай мне отдыхать…

Вечером, побродив по торговым рядам центральной городской площади и купив в качестве сувенира огромный берестяной короб под хлеб, вернулись «домой». За время их отсутствия во дворе частной гостиницы возникли глубокая траншея и высокая, аккуратно сложенная стопка кирпичей. Похоже, начиналось новое строительство. На крыльцо выбежала хозяйка, обернутая махровым халатом.

— Вы пришли уже? Нагулялись? А мы тут с Мишей гараж затеяли соорудить. Многие ведь на машинах приезжают… Вы располагайтесь, отдыхайте, дом не заперт. А мы в баньке пока, после работы отмываемся.

Турецкий, пока женщины на крыльце «зацепились языками», прошмыгнул к холодильнику и принес бутылку лакинского.

— Возьмите, Ольга. В баньке оно — самое то. Михаилу от нас с уважением и благодарностью за хороший прием.

Хозяйка даже зарделась.

— Вот спасибо! Очень приятно. Вы не представляете, как приятно… Вы отдыхайте. Если хотите, я потом ужин приготовлю.

Турецкие вежливо отказались. Голодны они не были, а вечером запросто могли заморить червячка оставшимися с дороги бутербродами. Да и вкусного пивка попить. Сели на веранде. Выдался на удивление теплый вечер. Почти летний.

Назавтра опять гуляли. Начали с монастыря Покровского, до которого от дома Ольги было — по крайней мере по московским меркам — недалеко. С асфальтированного тракта открывалась такая панорама города, что дух захватывало. Вдоль всего горизонта— купола, шпили колоколен, купола… Более пятидесяти храмов и монастырей, две сотни памятников древней архитектуры на городишко в двенадцать квадратных километров. Где еще такое найдешь?

Нина подергала мать за рукав и ткнула пальцем в табличку с названием пересекаемой улицы: Стромынка! Да, именно тут она начиналась, древнейшая дорога в деревеньку Москву, которую, собственно, и основал князь, некогда перенесший свою столицу из Ростова именно в Суздаль. А улица Стромынка в Москве как раз и является заключительным участком этой дороги.

Осмотрели монастырь. Турецкий наметанным взглядом сразу определил во встречной монахине новую настоятельницу. Догадка подтвердилась позже: строгой женщине кланялись послушницы, она на ходу делала им замечания. Сама же, сдержанно улыбаясь, встретила мирскую девушку с маленьким ребенком, обняла ее и стала о чем-то расспрашивать перед входом Зачатьевской церкви. Наверное, пришла в гости бывшая монахиня, подумалось Александру Борисовичу. Не всегда небесные радости оказываются сильнее земных.

Пока Ирина с Ниной заходили в собор Покрова Пресвятой Богородицы, Турецкий фотографировал окрестности с парапета высокого подклета собора, в котором и находилась усыпальница знатных монахинь. Случайно уловил обрывок разговора, доносившегося снизу. Две молодые монашки, удравшие с проходящего в храме богослужения, жаловались друг другу на строгость и несправедливость настоятельницы. При этом каждая считала, что особенно несправедлива старица именно к ней. Заслышав шаги Александра Борисовича поверху подклета, они умолкли, тихонечко прокрались за угол и шмыгнули за ворота внутренней стены — в монастырский яблоневый сад. Турецкий, не понимающий, зачем проводить самые счастливые молодые годы в затворничестве, порадовался за них. Они были нормальными, человеческими душами. Значит, и жизнь в монастыре была — не только вечное тление. Пусть и непонятная мирянам, но «живая» жизнь…

После монастыря зашли в музей деревянного зодчества, который понравился всем членам семьи, хоть и по-разному. Турецкий восхищался мастерством древних строителей, рубивших из бревна любые постройки — от огромного храма до крохотной баньки — и украшавших их тончайшей резьбой. Супруга его радовалась красоте и ухоженности природного ландшафта: красная рябина, желтая листва, яркое небо и ощущение неземного покоя умиротворяли ее энергичную душу. А Нине был интересен быт: она с интересом разглядывала устройство изб, утварь, хозяйственные постройки и орудия труда. Может, к концу школы девочка предпочтет на радость маме уважаемый труд историка неверной стезе актрисы?