Б. М. Кустодиев - Андрей Михайлович Турков

немного отдышался, а мучился и страдал очень. Казалось даже, что и все силы иссякли и нет никакой надежды… Но где-то там, внутри, есть какая-то сила жизни (может быть, обманчивая), которая неудержимо поднимает к жизни».

В тот же день, 18 марта. Добужинский радостно сообщал Лужскому, что «сегодня доктора заставили его (Кустодиева. — А. Т.) двигать ногами и получились какие-то движения. Это первый раз и даже не верится».

Однако проходили неделя за неделей, а ноги все, как выражался Борис Михайлович, не подавали голоса жизни. «Мы живем все по-прежнему, я все еще „выздоравливаю“…» — иронизирует он в одном сентябрьском письме.

Полгода провел Кустодиев в клинике, но «лучших, обещанных» ему врачами дней не дождался. Отныне ноги его были полностью парализованы.

Хмурой Петроградской осенью больного перевезли домой.

Жизнь художника превращалась в житие. «Удивляюсь его терпению и кротости», — занес в дневник Сомов после посещения Бориса Михайловича еще в клинике.

«…Так как мир мой теперь это только моя комната, — говорится в письме Кустодиева Лужскому 3 декабря 1916 года, — так уж очень тоскливо без света и солнышка. Вот и занимаюсь тем, что стараюсь на картинах своих это солнышко, хотя бы только отблески его, поймать и запечатлеть на картинах».

Чем более жестоко судьба отрывала его от людей, от их шумного мира, тем больше он тянулся им навстречу. Как это ни удивительно, но, по свидетельству Воинова, даже пребывание в клинике художник вспоминал с теплым и благодарным чувством: новые мысли, смутные образы картин так и «теснились» там в его голове, и он даже не успевал запечатлевать их хотя бы в самом приблизительном виде.

В мастерской Кустодиева висела репродукция картины Питера Брейгеля «Охота». «Отец очень любил этого художника, — вспоминает Кирилл Борисович, — и всегда отмечал исключительное умение Брейгеля изображать людей в природе — слитность пейзажа и фигур. Необычайно интересно рассматривать на его картине, что делается с людьми на льду, санями на дороге…».

Вообще «фламандской школы пестрый сор» давно казался Кустодиеву россыпью живописных драгоценностей, запечатлевших самую что ни на есть простецкую жизнь во всей ее естественности, непритязательности и причудливом разнообразии. В 1910 году, благодаря Добужинского за открытки с картин Хальса, Борис Михайлович прибавлял: «Не правда ли, какой могучий и жизнерадостный художник? Как он не походит на наших искателей „нового“ искусства и… какой вечно новый, несмотря на 300 лет его искусства…»

Исследователи отмечают, что в знаменитой кустодиевской «Масленице» трагического для него 1916 года точка зрения, с которой мы рассматриваем все происходящее, напоминает ракурсы Питера Брейгеля.

Праздничный город с тянущимися ввысь церквами и колокольнями, купами заиндевевших деревьев и дымками из труб увиден с горы, на которой, в свою очередь, тоже разворачивается масленичное веселье (быть может, есть здесь что-то от московских впечатлений художника, любившего вид с Воробьевых гор).

Кипит мальчишеский бой, летят снежки, подымаются в гору и несутся дальше сани. Вот монументально восседает кучер в синем кафтане, а едущие в санях рассматривают что-то нам невидимое, — возможно, тоже какое-то праздничное действо: откровенное восхищение написано на лице круглолицей красотки, лениво косится ее кавалер в богатой шапке, браво, подчеркнуто эффектным движением, повернулся закутанный в шинель офицер, с достоинством наблюдает происходящее его дама.

А навстречу им напряженно устремилась серая лошадь, управляемая одиноким возницей, который слегка обернулся к едущим следом, словно подзадоривая посостязаться в скорости. И в этом повороте, и в самом его лице есть что-то напоминающее Шаляпина, каким он впоследствии предстанет на знаменитом кустодиевском портрете.

Вся эта динамичная компания хорошо оттеняется уютно устроившимися на стволе срубленного дерева бабами с гармонистом и стоящей чуть поодаль парочкой.

А внизу — карусель, толпы у балагана, гостиных рядов! А в небе — тучи птиц, видимо, всполошенных праздничным звоном! И даже сами дома и церкви, кажется, весело толпятся под стать людскому скопищу.

Кое-кто из художников высокомерно третировал «Масленицу» за «лубочность». Во всяком случае, Р. Берггольц из академической комиссии по закупке картин для музеев возмущенно заявил, что призван покупать именно картины, а не какие-нибудь лубки.

Что ж, родство угадано верно. Характерно впечатление, вынесенное одним из современных нам вдумчивых ценителей искусства, писателем Ефимом Дорошем, с выставки русских народных картинок:

«Имя Кустодиева приходило на память при взгляде на картинно изогнутые шеи удалой тройки, что мчится мимо пряничной церковки на пригорке, мимо верстового столба, мимо чувствительной девицы с платочком в руке, грустящей на крыльце уездного особнячка»[56].

Только родство это нисколько не смущало ни автора приведенных строк, ни самого Кустодиева, ни восхищавшегося его картиной Репина[57].

Напротив, по убеждению Ильи Ефимовича, «для тех, кто желает создать капитальное народное произведение, следует искать тем в лубочных созданиях, и самого примитивного характера», и при этом «нужна смелость, дерзость».

Любопытно, как отнесся к спорам вокруг «Масленицы» такой суровый ценитель, как М. В. Нестеров. Его приятель и постоянный корреспондент А. Турыгин явно поддерживал точку зрения Берггольца и, видимо, полагал, что Нестеров с ними тоже будет солидарен[58].

Однако Михаил Васильевич не разделил их негодования.

«Меня нимало не смущали и не смущают искания не только „Мира искусства“, сообщества довольно консервативного, — писал Нестеров 20 марта 1916 года, — но и „Ослиных хвостов“, и даже „Магазина“ (новое, наилевейшее общество). Не смущает потому, что „все на потребу“… „Огонь кует булат“. Из всего самого негодного, отбросов в свое время и в умелых руках может получиться „доброе“.

Придет умный, талантливый малый, соберет все ценное, отбросит хлам, кривлянье и проч. и преподнесет нам такое, что мы, и не подозревая, что это „такое“ состряпано из отбросов, скушаем все с особым удовольствием и похвалой.

„Мир искусства“ — это одна из лабораторий, кухня, где стряпаются такие блюда. Кустодиев, Яковлев Александр — это те волшебники повара, которые, каждый по-своему, суммируют достижения других, а сами они, быть может, войдут в еще более вкусные блюда поваров еще более искусных.

„Лубок“ — это принятый до время язык, иногда даже жаргон более понятный или забавный, чтобы быть выслушанным, понятым.

Язык Пушкина — это язык богов, на нем из смертных говорят немногие: Александр Иванов, Микеланджело, Рафаэль…

Даже такие таланты, как Суриков, прибегали, чтобы поняли их „смертные“, к народному говору