Б. М. Кустодиев - Андрей Михайлович Турков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сам же он изо всех сил стремится не выбиться из привычной трудовой колеи. «Сижу у себя в комнате и стараюсь как можно глубже уйти в себя, и плохо мне это удается, уж очень нервы стали чувствительны ко всему, что делается за стенами моей комнаты, и громадных усилий стоит собрать себя и работать. Ведь только работой я себя и поддерживаю», — говорится в январском письме 1918 года.
«Очень много работаю, — читаем в письме, написанном почти через год (21 октября 1918 года), — и самых разнообразных вещей, все, конечно, разрабатываю свои любимые темы русской провинции, отошедшей теперь куда-то уж в глубокую историю».
Было бы, однако, неверно думать, будто Кустодиев чуждался изменившейся действительности. Нет, он пробует подступиться к ее изображению с самых разных сторон.
Уже в первую годовщину Октября Борис Михайлович создает эскизы гигантских праздничных панно на Ружейной площади. Тут молодой рабочий в фартуке у возводимой им кирпичной стены, крестьянка, пекарь, столяр, портной…
Более опосредованно связана была с современностью картина «Степан Разин», написанная Кустодиевым в том же 1918 году. Ее герой — один из тех, кого победоносная революция справедливо числила в своей «родословной» и многократно поминала в стихах, поэмах, кантатах.
Трактовка его у Кустодиева довольно внешняя. Картина скорее напоминает эффектную оперную декорацию, чем полотно, стремящееся к реалистическому раскрытию характера и обстановки.
В следующем году художник начинает работать над картиной «Большевик». Ее сюжет также во многом условен.
Вс. Воинов в своем дневнике начал описание этого произведения так: «Москва, на горе виден Румянцевский музей (ныне Государственная библиотека имени В. И. Ленина. — А. Т.)». И эти слова сразу же неверно настраивают зрителя. Здание, которое имеет в виду Воинов, действительно похоже на Румянцевский музей, но нисколько не «прикрепляет» изображаемое именно к Москве.
Перед нами русский город революционных лет вообще. Улицы заполнены густыми толпами, и, возвышаясь надо всем и легко перешагивая через дома, идет человек-гигант с грозным лицом и горящими глазами. В руках его — огромное, развевающееся далеко у него за спиной красное знамя…
Уже написана блоковская поэма «Двенадцать» с ее возбудившим многочисленные и долгие споры финалом, где во главе красногвардейцев
«Впереди — с кровавым флагом. И за вьюгой невидим, И от пули невредим, Нежной поступью надвьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз — Впереди — Исус Христос».Поставить Христа во главе своих героев означало для Блока благословить, освятить дело революции. И все же поэт сомневался в органичности подобного финала, порой даже «ненавидел этот женственный призрак» — созданного им Христа — и высказывал мысль, что вместо него должен быть кто-то «другой».
Не ясно, вспоминал ли Кустодиев во время работы над картиной поэму Блока или самостоятельно пришел к своему образному решению.
И кто знает, не возникал ли тогда где-то в сознании художника тот суровый мужик, который когда-то с таким непонятным выражением смотрел в объектив фотоаппарата на семеновском базаре, а потом надолго исчез из памяти и лишь теперь, быть может, возник снова как олицетворение скопившегося в миллионах душ гнева?
Конечно, это всего лишь предположение. Но ведь, создавая своего «Большевика», Кустодиев был вынужден использовать все доступные для него впечатления, вплоть до самых случайных и внешне мимолетных.
Сын художника рассказал примечательный эпизод:
«…часа в четыре дня раздался стук в дверь. Отец в это время работал в мастерской. Дверь открыл я, на лестнице стояло человек шесть-восемь. Впереди матрос огромного роста, с большим чубом, в бескозырке, под распахнутым бушлатом на форменке перекрещенные пулеметные ленты, на правом боку в деревянной кобуре маузер.
…Матрос-великан сразу решает, что здесь „опять живет буржуй“. „А ну, показывай, что у вас есть!“ Из передней… проходят в мастерскую к отцу; увидя его в кресле, спрашивают о здоровье. Оглядев стены, увешанные картинами, интересуются: „Вы, значит, художник?“ Потом присаживаются на тахту. Матрос-великан интересуется, сколько нужно времени, чтобы написать картину. А портрет? Где всему этому учатся? „Хорошее дело, теперь художники очень нужны пролетариату, вот какая теперь начнется прекрасная жизнь!“ Проговорив об искусстве более часа и попросив отца писать много хороших картин „для мировой революции“, они желают здоровья и трогательно, нежно пожимают ему руку».
Возможно, что и это впечатление от матроса-великана впоследствии причудливо трансформировалось и вошло в замысел «Большевика».
Изредка Кустодиев становился свидетелем патетических моментов эпохи. Так, одним из его крайне немногих выходов из «одиночного заключения», как именовал Борис Михайлович свою жизнь в четырех стенах, была поездка по Петрограду во время празднования открытия Второго конгресса Коммунистического Интернационала в марте 1920 года.
«…Над Петроградом развевались красные знамена, гремели оркестры, со всех сторон города к Таврическому дворцу двигались колонны петроградских рабочих, красноармейцев, балтийских матросов, — писал свидетель тех дней. — А накануне у величественного здания Фондовой биржи на Васильевском острове происходила репетиция „массового действа“, мистерии — так назывался грандиозный феерический спектакль под открытым небом, поставленный в честь открытия конгресса… Тысячи одетых в театральные костюмы и загримированных людей маршировали, перебегали, образовывали группы на ступенях у колоннады Биржи… Несколько сот труб соединенного оркестра нестерпимо для глаза сияли на солнце. Если к этому прибавить радугу сигнальных флагов миноносцев на Неве, кавалерийские значки на пиках курсантов и сто тысяч любопытных на берегах Невы… то вы поймете, что такой день запоминается современникам».
Но при всей радостности этого выхода на волю, возможности хотя бы бегло, два-три часа наблюдать и зарисовывать разнообразных участников торжества, что позволило художнику создать картины — «Праздник на площади Урицкого…», «Ночной праздник на Неве» и другие, — Кустодиев смог таким образом лишь слегка прикоснуться к окружающей его жизни и сам прекрасно понимал это, остро ощущая недостаточность своих конкретных наблюдений.
Характерно, что даже в «Празднике на площади Урицкого в честь открытия II конгресса Коминтерна» ему, по свидетельству сына, пришлось придать некоторым персонажам черты своих друзей и знакомых; материала, набранного во время поездки по
