Рассказы - Матэ Залка

— Я Чужбинин. Почему меня вызвали?

— Садитесь, — сухо сказал Бузин.

Пал Палыч сел, и его вопросительный взгляд устремился на Кудряшова. Комиссар невольно съежился, но старался не показать своего смущения.

— Я хотел бы вам задать несколько вопросов. Надеюсь, вы ничего не имеете против?

— Если это необходимо, пожалуйста, — тихо ответил Пал Палыч.

— Чужбинии — это не настоящая ваша фамилия, правда?

Пал Палыч чуть-чуть качнулся, но сейчас же ответил:

— Да, не настоящая.

— А не можете ли вы назвать вашу фамилию?

— Прохоров.

— Имя-отечество?

— Павел Павлович. Но, собственно говоря, в чем дело?

— Ваш последний чин в царской армии? — спросил Бузин, испытующе глядя на актера.

— Суфлер.

— Ну, ну, гражданин Прохоров, я разговариваю с вами совершенно официально. Вы служили в царской армии?

— Ни одного дня.

— А откуда вы знаете военное дело и психологию офицерства?

— Психологию? То есть вы говорите о манерах, об обращении офицеров друг с другом? Я имел возможность наблюдать их довольно часто. Я двадцать лет был суфлером императорского драматического театра в Петербурге, а вы знаете, кулисы всегда кишели офицерами. Знание военного дела? Нет, это просто была интуиция, мне подсказало особое актерское чутье.

— Чем вы можете подтвердить ваши слова? — спросил помначдива.

Пал Палыч молча вынул из внутреннего кармана пальто старенький лоснящийся бумажник. Роясь в нем, он тихо начал рассказывать свою историю.

— Видите ли, я не думал, что мне понадобятся эти документы. Но в прошлом году в Москве меня засадили в Чека. Донесли, будто я какой-то скрывающийся аристократ. Это, конечно, мои коллеги постарались. Вот мой паспорт. Из него вы можете увидеть, что я Прохоров, Павел Павлович, сын крестьянина, что мне сорок пять лет, из которых двадцать я прослужил на одном месте. Раз уж начали об этом, я могу вам все рассказать.

Двадцать лет я прослужил в театре, целые дни проводил в суфлерской будке. Я знал каждую роль лучше, чем ее исполнитель. Как мне хотелось сыграть хоть один раз! Двадцать лет я мечтал о том, что когда-нибудь заболеет премьер и я пойду к господину инспектору и сказку: «Ваше превосходительство, я могу сыграть эту роль. И спасу спектакль». И я бы сыграл. Ох, как я бы сыграл! Но этого не случилось ни разу… Все меня считали маньяком. Каждое утро я просыпался с одной надеждой и шел в театр, мечтая, что вот сегодня… О, если бы вы могли понять, что это за мученье! Жить годами одной мечтой, так работать над собой, как я работал, так знать и чувствовать роли, понимать их лучше, чем многие актеры, и быть вынужденным сидеть долгие годы в суфлерской будке, подавая чужие реплики. Только революция наконец дала мне слово. Первый большевистский комиссар театра товарищ Лещинский как-то заговорил со мной, узнал о моей мечте и приказал дать мне роль. Я сыграл, имел успех. Анатолий Васильевич Луначарский даже написал обо мне статью. Но господа актеры приняли меня очень холодно, чуть не бойкотировали. Тогда я решил уйти из театра, где столько мучился, и уехал в Москву. Там создавались новые театры. Я вошел в одну труппу, в которой было много молодых сил, и тут кому-то пришло в голову донести, что я скрывающийся граф. В Питере я оставил семью: жену, дочь и сына. Они думали, что я рехнулся на старости лет, и махнули на меня рукой, но когда из Чека затребовали мои документы, очень испугались, и сын сам, привез нужные бумаги в Москву. Сын мой артиллерийский командир в Красной Армии. Вот вам удостоверение московской Чека о том, что я гостил у них две недели и что документы у меня в порядке.

Бузин бегло просмотрел снабженные печатями документы, Кудряшов тоже рассматривал их с деланной внимательностью.

— Такова жизнь, — задумчиво сказал Пал Палыч. — Видите, что делает революция. Я с седеющей головой стал молодым. Моя мечта исполнилась, и я стал неплохим актером, в чем товарищ комиссар мог убедиться там, на хуторе, Я сказал, что так поступить подсказала мне актерская интуиция, нет, не только это, еще какое-то невольное чувство, которое вы, товарищи, можете назвать, как хотите.

Приближалась третья годовщина Октября.

После жестоких, яростных боев белые сдали позиции и укрылись в Крыму. Врангель намеревался отсидеться зимой за своими прекрасными укреплениями, которые он гордо называл «неприступный белый Верден», с тем чтобы весной, заручившись поддержкой Антанты, снова начать войну с революцией. Но приближалась зима, а красные армии дали клятву, что Крым будет взят до зимы. И он был взят.

В ночь на 7 ноября задул ураганный зюйд-вест, и густые соленые воды Сиваша ушли на восток. В ночь на 7 ноября красные войска по обнажившемуся илистому дну залива вошли в Крым. Так была отпразднована третья годовщина Октября.

В эту же ночь исчез комиссар труппы, и утром Левензон не досчитался Дудова, Обушко и дядю Петро. С ними исчез и ручной пулемет Шоша. В эти дни труппа гостила у 46-й дивизии. Бои уже шли под Юшунем и Джанкоем, когда крытые фургоны 6-й полевой труппы прошли через ущелье перекопского вала. Вал еще дымился остатками боя, и Перекоп лежал в пепле и обломках. Кругом зияли тысячи свежих воронок, густели ряды проволочных заграждений, среди которых лежали трупы убитых красноармейцев. Ксения, бледная, смотрела на эти мрачные картины и напрасно искала среди убитых черную форменку комиссара.

Ни верденская техника, ни офицерская дисциплина не помогли Врангелю, и под Юшунем и Джанкоем сопротивление белых было сломлено. В Симферополе труппа наконец добралась до настоящего театра.

Гримируясь в настоящей театральной уборной перед большим зеркалом, Людмила Ивановна вытирала радостные слезы. Левензон усиленно готовился к торжественной речи, которую должен был произнести перед началом спектакля. Он ходил по сцене и декламировал:

— Мы стоим перед новой эрой, товарищи. Последний вооруженный враг революции пал. Остатки его разбитых банд разрезают сейчас волны Черного моря, спасаясь на иностранных кораблях.

Воронцов носился между кулисами, а «маэстро» Богучарский репетировал в фойе с оркестром, сорганизованным из местных сил. Пал Палыч готовился к новой роли. Труппа собиралась показать «Короля Лира».

Во дворе театра раздались громкие возгласы, и актеры с криком «ура» поволокли кого-то на сцену.

— Сима! — воскликнул Левензон, прерывая свою великолепную речь.

— Где комиссар? — закричала Ксения. Дубов оглядел всех и тихо сказал:

— Комиссар тут.

— Где, где? — торопил его Пал Палыч.

— Он тут, в городе, но сам прийти не может. Прислал вам привет. Лежит в госпитале, раненый.

— Но он жив? — спросила Ксения.

— Натурально жив, не извольте беспокоиться, товарищ Ксения. Всего только в ногу ранен Алексей Никитич. А вот Обушко остался там, и дядя Петро пропал около Карповой балки. Только меня, видите, не повредили. А скажите, Михаил Михайлович, лошадки наши как, в порядке или нет? А то ведь я за них отвечаю.

Алексей лежал у окна. На его небритых щеках горели пятна жара. Пришли актеры. Каждый принес, что мог — кто цветок, кто яблоко, кто сердечный привет. Пал Палыч погладил горячий лоб комиссара. Кудряшов открыл глаза и улыбнулся старику, но вдруг смутился, увидав за спиной актера взволнованное, бледное лицо Ксении. Ее глаза были полны слез и губы дрожали. Под окном госпиталя играл военный оркестр, и с топотом копыт проходили колонны непобедимой буденновской армии.

Это было давно. И трудно сказать, кто больше виноват: Ксения или сама Талия — в том, что Алексей Никитич, оправившись от ран, остался в мире кулис.

Его поредевший чуб я видел недавно на всесоюзном совещании директоров театров, где товарищ Кудряшов выступил с обстоятельным докладом о путях развития советского театра. И в докладе он упрекал советских писателей в том, что никто из них не сумел до сих пор отобразить жизнь советского театра во время гражданской войны, роль актера в великую эпоху героической борьбы, отдельные красочные эпизоды которой уже начинают предаваться забвению.

Мария Сабо

Я проводил их до дверей, а затем поспешил на балкон, чтобы успеть еще раз взглянуть на них. Притаившись за косяком двери, чтобы они не заметили моего любопытства, я наблюдал за ними до тех пор, пока они не скрылись за поворотом улицы.

Стройный, высокий юноша уже на полголовы выше матери. Трудно поверить, что этот высокий парень, идущий с ней рядом, ее сын. Правда, волосы у Маруси уже серебрятся, но эта седина только подчеркивает свежесть и нежность ее лица, молодые глаза и девичий рот. Я смотрел им вслед и думал:

— Какая замечательная женщина! Какого львенка вырастила она!

Под балконом, как быстроногие чернокрылые жуки, шныряли лимузины, провода над улицей нервно дрожали, предвещая, что сейчас из-за поворота важно выплывет кузов троллейбуса.