Проклятие Индигирки - Игорь Ковлер

– Слыхал, Федотыч, Костя Плескач из артели дернул, назад просится.

– У тебя, что ли? – Крупнов отхлебнул крепкого, обжигающего чаю.

– Зачем у меня? У бригады.

Плескач, старинный приятель Крупнова, ушел из бригады два года назад. Все думали, потянулся за старательским рублем, хотя и недоумевали – в бригаде заработки не меньше. Но уходил Плескач после ссоры с Крупновым, а в старатели – ему назло.

Как-то сидели на майские праздники у Крупновых, ели плов. Сергей научился готовить его в родной Киргизии. И есть заставлял, как полагается, без закусок, только с овощами. «После селедки да салатов какой плов!» – пресекал он попытки Евгении Никитичны подсунуть чего-нибудь на стол.

Пока женщины готовили чай, мужчины вышли на улицу.

– Слыхал? – спросил Константин, глядя на гряду заснеженных сопок. – Дорогу через перевал собираются резать. Артель Зыкина подряжается. Хотят за два года перекинуть. Сорок верст до трассы, а там и до Городка рукой подать.

– Зыкин нарежет, – буркнул Крупнов. – Он хоть одну дорогу положил? А тут через перевал, по прижимам. Денег половину сопрет.

– Но дорога-то нужна. Все лето с прииска носа не высунешь.

– Куда тебе его высовывать? – улыбнулся Крупнов.

– Кроме тебя, что ли, не к кому? – Взгляд темных глаз хлестнул Крупнова.

– Да не об том я. – Он удивился, что это с Костей? – Дорожников звать надо. Там повороты закрытые, соображение требуется.

– Эти не сообразят, значит?

– Где смогут – сообразят, а где нет – схалтурят. У них в крови.

– А-а-а! – грубо отмахнулся Плеская. – Только они, что ль? Сходи, посмотри, бульдозеры привезли. – Он ехидно осклабился. – Опытные образцы, а болты кувалдой вбиты!

– Ты всех под одну гребенку не чеши! – повысил голос Крупнов. – Ишь, выискался.

– И ты напраслину не возводи, старатели не хуже нас с тобой.

– Рвачи! – Крупнов не мог взять в толк, с чего так взъелся Костя, и, не найдя подходящего объяснения, повторил: – Только о себе думают.

– А ты ночей не спишь, обо всех печешься? В обкомах заседаешь, видать, там обучили думать-то.

Оба хорошо понимали, о чем идет речь. Вокруг каждого прииска, как мужички-боровички, сидело несколько старательских артелей. Они уже и отдаленно не напоминали вольных искателей с лотками. Артели крупнели, мало отличаясь от приисковых участков, за одним исключением – артель не жила: она спала и зарабатывала деньги. Горбатились ради другой, маячащей впереди, жизни.

Четыре года назад они возвращались из отпуска. Меняли аэропорты и самолеты, наконец выгрузились из «Аннушки» возле поселка. Вечером ужинали у Плескачей. Не могли сразу оттолкнуться от привычки вместе проводить вечера. Пришли Раиса с Михаилом. Они оставались на хозяйстве: следили за квартирами, поливали, проветривали теплицы.

– Видал урожай! – тряс кулаком Михаил, затащив их в теплицу. – На арбузы поглядите! Во! – Михаил свел руки в широченное кольцо.

– У тебя, – рассмеялся Константин, – как у рыбака: в руках чебак, а в глазах – таймень. Чего в кармане-то зажал? Покаж!

Держа губами сигарету, Михаил важно, неспешным движением достал из кармана только что полученный подарок – зажигалку «Зиппо», купленную Крупновым на одесском «Привозе».

– Примус, ей-ей, примус, не эти газовые финтифлюшки, – зачарованно следил Михаил за оранжево-синим пламенем, рвущемся точно из руки. – А меня, пока вас не было, – клацнул он, накрыв пламя крышкой, – в артель сватали.

– С Раисой советовался? – пряча улыбку, спросил Крупнов.

– Без меня обойдутся, – с деланным равнодушием отмахнулся Михаил. – Всех денег не заработаешь, а мне спешить некуда. Чего по баракам скитаться.

– Темнишь, – пропел Крупнов. – Колись, какие условия Раиса поставила?

– Какие условия, никаких условий, ей-то чего? – пряча глаза, засуетился Михаил. – Чего колоться-то? Дура и есть дура! – Он обреченно вздохнул, но постарался принять надменный вид. – Говорит, ты старайся, и я уж постараюсь двенадцать через двенадцать. Дура! Ну, я малость объяснил, как у ней будильник после этого зазвенит!

– Дома старайся, – подмигнул Плескач. – Дом – это… – Он поискал сравнение, так и не подобрав, собрал пальцы в кулак. – Дом! Мы с Серым вот в родных краях побывали, тех, этих повидали, и что? У них своя жизнь. У нас – своя. Разошлись дорожки. Еще месяц гулять, а я сам не свой, назад тянет.

– Часом, заместо меня не хочешь? – неожиданно спросил Михаил.

– Видал гуся?! – хохотнул Плескач, поглядев на Крупнова. – Ему в барак неохота, а мне, выходит, в самый раз?

Крупнов хорошо помнил тот вечер и не мог понять, какая муха укусила Плескача. Он не знал, что Зыкину понадобились опытные бульдозеристы.

«Что ж, так и будешь за Крупновым бобиком бегать? – шумно выдыхая воздух, спрашивал он. – Вы пашете, а газеты про него пишут, ордена ему, почет, небось под Героя уже дырку крутит. – Он потел, часто доставал платок, вытирая лоб и шею. – Только это все побрякушки, ты же себе настоящий памятник при жизни положишь. Сорок лет о дороге мечтают, а мы ее сделаем».

Крупнов тогда с удивлением подумал, что человека, наверно, до конца никогда не понять. Не узнать, что у него в душе и что заставляет ее мучиться. Почему вспыхивает в нем ненависть к тому, что недавно еще казалось мило, и наоборот? Отчего охватывает лихорадка честолюбия? Что за неведомая темнота, поднимаясь из глубин, заставляет делать то, чего от него не ждали, или сделать так, что и понять невозможно и долго надо искать в нем укрытые пружинки, о которых он и сам не подозревал.

С тех пор прошло два года. Вчетвером они пошли к Плескачам. Зоя, в ожидании желанного примирения, вовсю старалась на кухне. А в комнате с Константином сидел Перелыгин. «Вот пройдоха, – подумал про Константина Крупнов. – Специально Егора притащил, дипломат хренов».

– Новую дорогу хочу посмотреть, – сказал Перелыгин. – Зыкин говорит, еще никто не ездил, завтра утром двинем прямо до Городка.

– А я думал, – не удержался Крупнов, – про хождение в старатели Кости Плескача писать. Рассказал бы Егору, почему утек со старательского фронта?

– Наше дело телячье, – миролюбиво ответил Плескач. – Сказали: баста, значит, баста. Давайте за стол. Отметим возвращение блудного сына. Зоя! Ну сколько ждать! – крикнул он жене, вошедшей с тарелкой свежих овощей.

Всем видом он демонстрировал смирение, чтобы Крупнов по извечной своей прямолинейности не лез на рожон. Ему еще предстоял с ним разговор. Он вернулся без ощущения хорошо сделанной работы. После них осталось не поймешь что: проехать можно, а не дорога.