В плену у мертвецов - Эдуард Лимонов

В тюрьме нет возможности соития. Она начисто отсутствует. Но мы умело обманываем себя. О, как зэки умеют обманывать себя. Как мужчины без женщин умело изобретают себе женщину. И возможность соития.

Сама женщина – уже возможность соития, его знак. Идя по улице, входя в метро, я безошибочно, пятнами замечал объекты, работал как радар. «Эта, эта, вот эта…» Женщина сводится к промежности. Рисунки на стенах туалетов безошибочно правы – выделяя главное. Сны зэка также правы, выделяя главное. Мой Суккуб, я вызываю его по желанию, не имеет головы, вернее он, голову имеет, но невыразительное пятно головы. Зато детали задних частей, ляжек, живота, и сочащейся дыры – прорисованы гипер-реалистически.

Вся улица в любой данный момент знает о грозящей возможности соития. Какой-нибудь проспект Мира. Реализуется одна, но возможностей – сотни. Женщина едет на службу. А её сопровождают возникающие, отмирающие, сменяющиеся возможности соития. Лиза, ты едешь на службу, и так как ты не очень чистоплотна, от тебя несёт только что совершённым соитием. И те самцы, кто оказывается рядом, морщат носы, внюхиваясь, трепещут крыльями носа. Честнее было бы встать на углу, нагнуться, приспустить трусики, и дать себя иметь. Всё равно тебя только что имели. Подумаешь, помешают в тебе ещё, горячим колом. Одним. Другим. Третьим. Содрогнёшься, подтянешь штанишки на ягодицы, опустишь юбку, поедешь в метро. Хлюпая. В переходе обнаружишь, что из тебя каплет. А по ноге течёт.

Остановишься…

Хватит порнографии. Если мыслить научно, то вся подтянутая, пружинистая нервность существования идёт не от пресной головы, но от яиц, от взбрыкивающей дыры, от промежности. Разуму человек обязан умением прятаться за углом здания от автоматной очереди, изобретением замков, систем сигнализации, то есть всё осторожное пошло от разума. А всё отважное, предприимчивое, всё требующее риска, налёта, нахрапа, быстрого насилия – у мужчин; или быстрой сдачи крепости, отдачи ворот, стыдного, но сладкого впускания чужого, мгновенного сговора с ним («какой нахал, ну я присела, вот. входи…») – у женщин, всё это от промежности.

Лиза, я сижу в тюрьме, а ты живёшь у Олимпийского, твои окна выходят на летающую тарелку Олимпийского, и ты видишь из твоих окон вход в Олимпийский, и фрагмент летающей тарелки этого стадиона. Ты живёшь с парнем, совсем лохом, мне говорили, с тихим евреем. Ты завела себе послушного мужа, так думаю, никто тобой не командует. Ты командуешь им. Я бы хотел, Лиза, выйти из тюрьмы даже если бы только для того, чтобы тебя выебать. Вряд ли твой тихий еврей способен тебя выебать, как это могу я, зэка. Я не был послушным мужем, я пытался пресечь твои попытки прелюбодействовать с чужими. Я готов был разбить тебе губы и расквасить нос, но не давать прелюбодействовать. Лиза, я не очень преуспел в этом…

Лиза, помнишь, я приехал к тебе утром, зимой. Ты впустила меня в квартиру, сонная, и улеглась додрёмывать в халатике, тёплая, и я улёгся с тобой. Я лежал и рассматривал тебя. У тебя были раздражённые, как бы зацарапанные губы, подбородок, и я сказал: «Что, всю ночь целовалась с бородатым?» Ты застеснялась и заулыбалась виновато, потому что я угадал: ты действительно целовалась с бородатым. Другого объяснения быть не могло, не щётку же ты целовала… Он не так давно ушёл на свою службу, этот анонимный, бородатый тип. Он пил у тебя весь вечер коньяк, он купил три сорта рыбы горячего копчения (я знал этот магазин, мы туда ходили с тобой за продуктами, он рядом, там продают такую рыбу, как раз эти три сорта). Он пил коньяк, а для тебя он купил несколько бутылок сухого красного вина.

«Целовалась с бородатым? Ну что ты, милый, здесь никого не было, – с удовольствием солгала ты. – Никого». И ты вытаращила на меня свои фиолетово-синеватые гляделки. Тебе всегда нравилось лгать, и выставлять, невинно выпучивать глазки: «Ну что ты, милый!»

Я решил проверить, и влез в тебя. Катулл, или кто там, помню что древнеримский поэт, кто написал, что невозможно обнаружить след корабля в воде, был прав. Воистину так. Но не был прав, сказав, что невозможно определить следы пребывания мужчины в женщине. После ночи, проведённой с бородатым, его семенная жидкость впиталась в стенки, твои стенки, и теперь клейко липла к моему члену. Удовлетворённая и сонная, ты отзывалась на мой член слабо.

Непоёбанная некоторое время, ну, сутки женщина выделяет горячую и нелипкую жидкость, она как бы «писает кипятком» ещё неутолённой страсти. Утолённая страсть – липнет внутри. Твоя маленькая, узенькая манда – липла.

Мои воспоминания растаивают на моих очках, зимние, далёкие как времена Карфагена. Это было в далёкое, ветхое время зимы, в последнем нашем совместном году, в 1998-ом, и прекратилось в конце марта. Ты устроилась (самое уродливое, что это я, я тебя устроил туда через моих знакомых американцев), устроилась в богатый иллюстрированный журнал «Ночная жизнь» и ты стала работать на Большой Никитской. Напротив или почти напротив Большого зала Консерватории – в розовом переделанном под евроремонт здании, с охранниками у входа. Ну и ты спуталась с боссом всей этой затеи, с главным редактором или с художественным редактором или хер его знает с кем, с обоими вместе, как потом я себе воображал, мастурбируя на твою тему.

Всё так лихорадочно в несколько дней тогда кончилось. Я улетал 24-го в Новосибирск, таким образом двадцать третьего ты должна была прийти ко мне вечером: ебаться, спать, жить на Арбат. Но не пришла и к ночи. Твой домашний телефон безмолвствовал. К утру ты нашлась, ты смеялась по телефону и сказала: «Вот верь не верь, но честное слово, мы всё ещё работаем, мы не закончили номер. Но мы его сдадим всем коллективом, правда, девочки и мальчики?» И там сзади дружным усталым фоном выкрикивали девочки и мальчики. Я верил, что ты, Лизка, в «Ночной жизни», что именно работаешь. У вас первый аврал нового коллектива, первый общий номер журнала. И вы его сдадите к утру. Верил. Но знал и то, что там уже есть самец, перед которым ты ходишь по-особенному, виляя своей жопочкой и мелкой мандой. И жопочка твоя много обещает, предчувствуя как ей вставят. Потому что я помнил, как нашим первым утром в 95 году ты сказала по-деловому, проснувшись: «Слушай, если ты хочешь меня пользовать туда, ну в это, в попу, то можешь. Я этим занимаюсь».

Секретутка, программистка, дизайнер, дочь художника, девчушка из рок-магазина, выросшая в тонкую, пустую, бесплодную стерву со стрелками бровей. Ты была равнодушна как время, как песочные часы. Тоненькая, с восхитительными сиськами как удлинённые тыквочки на теле скелетика в 177 сантиметров. Особенно лиловые, большие женские соски с прожилками сводили меня с ума… О, Лиза! Клочьями, неровно, как консервная банка вскрытая пиздёнка (бывает, когда на слишком толстой жести открывающий нож заносит не туда, он идёт прямо), ах Лизонька, тебе уже 29 лет!

Я уехал тогда в аэропорт, как будто мне воткнули иголки в яйца. Я полетел по приглашению Ассоциации Прессы, но сделал и свои дела. Проверил организацию НБП во главе с долговязой девицей Викой Поповой с голыми локтями. С повязкой НБП, как пионерка, девица 18 лет, ещё выше тебя, Лизонька! Но рядом с нею ходил её пацан, а я всегда был порядочным вождём, я не клал глаз на девочек партийных товарищей. Я вернулся в Москву 26-го и лишь к ночи отыскал тебя на работе. Часов в половине двенадцатого. «Сейчас поищу» – сказал меланхоличный дежурный и было ясно, что это уже не аврал.

«Алё,» – сказала ты отсутствующим голосом и стало ясно, что ты уже набухалась. Ты любила набухиваться к ночи.

«Это я, я прилетел, – сказал я, – приходи, я соскучился».

«Я не могу, – сказала ты, – у меня срочная работа».

«Тогда я сейчас приду -, сказал я зло. От Арбата до Большой Никитской мне было добираться минут десять. – Приду и поедем к тебе».

«Нет, не смей, не смей! – в панике сказала ты. („Срочная, срочная работа“ – пробухал где-то за Лизонькой мужской голос.) – не смей, не смей, у меня срочная, строчная работа,» – послушно повторила ты. Послышался звук явственно разливаемого в сосуды вина.

«Я выхожу,» – сказал я.

«Не смей, не смей!» – слезливо закричала ты.

Я положил трубку.

И никуда не пошёл. I got enough. Ну да, я поимел достаточно всего этого. С другими, теперь вот с ней. Я приходил, кричал, скандалил, дрался, однажды вскарабкался по трубе в квартиру на крыше в Париже. О, каких только безумств я не творил в этой жизни ради обладательниц мокрых горячих дыр между ног. На сей раз я сказал себе «Хватит!»

Впоследствии я не раз мысленно конструировал продолжение той сцены. Ты запаниковала: «Он сейчас придёт. Нужно уйти до его прихода. Он достаточно безумен, чтобы натворить здесь дел. Будет скандал. Нужно уходить. Схожу в нужник и бежим отсюда».

Ты встала. Тебя чуть бросило. «Ох», – прошептала ты, улыбнулась и поправив юбчонку, ушла. У двери ты ещё раз улыбнулась…

Олег вошёл, когда ты расставив ножки промокала себе письку. Он прижал руку к твоей голой дырке и отёр с твоих неудачно разрезанных половых губ последние капли. В этот момент ты стояло к толчку лицом, задом к двери. Юбка была задрана высоко на животик, а колготки висели у колен. Другой рукой он залез тебе под свитер и вытащил сиську из ячейки лифчика. «Э-э-э, товарищ.., – сказала ты, закрывая глаза. – Что это вы делаете?»