Вселенная философа (с илл.) - Валерий Сагатовский

Разве не является снисходительная усмешка средством уйти от серьезной ответственности? Разве не служат эти средства паразитическим целям («Работать мне нельзя…»)? Разве не сформировались эти цели и средства — исторически и психологически — у представителей эксплуататорских классов? А теперь попробуйте сказать, что слова о классовом подходе в эстетике «надоевшая общая фраза»…

Предвижу эмоциональные возражения против моей логики: «Ах, вы упрощаете сложность человеческих чувств. Это логический схематизм. Скучно и жестоко укладывать в такое прокрустово ложе все богатство человеческих переживаний».

Да никто и не предлагает обеднять богатство. Речь идет лишь об отсеивании нахальных подделок от истинных драгоценностей. Об умении честно взглянуть на свои привычки, манеры, вкусы. О борьбе за то, чтобы прекрасное присутствовало в каждом мгновении жизни, в каждом нашем поступке и жесте.

Как часто мы, например, говорим о «доброй душе, скрывающейся за грубой внешностью». А зачем нам она — эта грубая внешность? Ведь грубость — это либо средство агрессии, либо защитный прием от агрессии. Если мы хотим устранить агрессию из человеческих отношений, то вместе должна быть устранена и «эстетика» грубости. О, она не исчерпывается традиционной защитой «мужской грубоватости». Симптомы этой болезни вкуса проявляются самым, казалось бы, неожиданным образом. Ученый муж, например, может со смаком заявить: «Я растворил эту идейку в своей концепции», или: «Эти проблемы пляшут у меня в одной упряжке». Если такая манера выражаться, такое построение образа не режет вам слух и ничего не сообщает об определенных чертах характера говорящего, отточите свое эстетическое чутье.

Допустим теперь, что мы взяли на вооружение этот принцип: стараться увидеть за тем или иным вкусом то отношение к жизни, которое он выражает. Не сделает ли. это нас слишком подозрительными? Не ударимся ли мы в «охоту за ведьмами»?

Такая опасность существует. И чтобы избежать ее, надо хорошо сознавать, что иногда эстетика действительно выше этики: в том случае, когда она протестует против устаревших, реакционных или вообще не соответствующих действительности нравственных норм.

Противоречия между требованиями морали и велениями красоты отмечались не раз. «Этика, — писал, например, Томас Манн, — опора жизни, а нравственный человек — истинный гражданин жизни, — скучноватый, быть может, но зато в высшей степени полезный. Противоречие в действительности существует не между жизнью и этикой, но между этикой и эстетикой».

Противоречие это имеет двоякий характер. С одной стороны, человек протестует, устраивая эстетический бунт, против таких требований морали, «антижизненность» которых он, что называется, «чует нутром». С другой стороны, убедившись, что эстетический бунт оказывается порой бессилен против «скучноватых» и устаревших нравственных норм, он готов разрушить их, но не способен предложить ничего лучше. А это приводит к определенным «перегибам». Представьте себе, что нудные «моралисты» упорно твердят вам «надо»: «Надо учить скучный урок», «Надо молиться богу», «Надо быть почтительным со старшим» (даже если очевидно, что никакого почтения он не заслуживает) и т. д. А вы всей душой чувствуете, что «не надо». Вы еще не можете доказать, что урок задан по устаревшей программе, что бога нет, что упомянутый «старший» недостоин уважения. Вы еще не столько понимаете неразумность этих требований, сколько переживаете ту дисгармонию, которую они вносят в ваш внутренний мир. Они просто противны вам, они вам не по вкусу, их не принимает эстетическое чутье (первый выразитель общего отношения к жизни). Так возникает эстетический протест, перерастающий порой в самый настоящий бунт.

Он может принимать романтический характер, и тогда вы ругаете моралистов «мещанами», «сухарями, не чувствующими подлинной красоты жизни» и т. п. Он становится более эффективным, больнее бьет по цели, когда берет на службу юмор и сатиру. Мы, например, очень хорошо понимаем несостоятельность маоцзэдунистских взглядов. Но практика, к которой они приводят, вызывает у нас не только идейный, но и эстетический протест. Они говорят всерьез, читают нам «мораль», а мы смеемся. И «Литературная газета» отдает первый приз за юмор «чрезвычайно серьезным» материалам пекинской пропаганды. Рассказывая о «классовой борьбе не на жизнь, а на смерть» в провинции Цзянси, газета «Женьминь жибао» писала: «Враги — агенты Лю Шао-ци — под предлогом, что удобрения нужны и для приусадебных участков… ликвидировали в деревнях общественные уборные и восстановили опасную систему частных уборных».

Можно серьезно сказать: «О боже, до какого примитивизма они дошли!» — а можно просто рассмеяться. Смех здесь — эстетический протест против явной глупости и фальши того отношения к жизни, которое хочет воспитать эта неумная пропаганда.

Таким образом, эстетический протест может либо предшествовать аргументированной критике неверных жизненных позиций, либо усиливать ее.

Но эти два случая, конечно, не равнозначны. Во втором из них эстетический протест безошибочно бьет по неправильным взглядам, ибо ведется он с совершенно определенных верных позиций. Здесь мы не только вышучиваем и протестуем, но и очень хорошо знаем, что предложить взамен. В первом случае мы всей душой против, но, как сделать лучше, пока еще не знаем. И это очень часто приводит к издержкам.

Издержки эти порой таковы, что эстетический бунт больнее всего бьет по самим бунтарям.

«Эффект бумеранга» от незрелого эстетического бунта можно видеть на примере хиппи. Эстетическое неприятие мещанства и потребительского отношения к жизни в капиталистическом обществе сочеталось в этом движении с самым неэстетическим использованием: средств, порожденных этим же обществом: паразитического образа жизни, наркотиков, насилия. В результате буржуазия использовала движение хиппи как отдушину, превратив заодно в очередную моду его внешние проявления: пусть молодежь бесится как угодно, только бы избежать ее сознательного ухода в революцию.

Протест, не подкрепленный серьезным анализом общественной жизни, не опирающийся на продуманные идеалы, превращается в громкую фразу, в позу. Красота может успешно бороться со злом только в том случае, когда она опирается в этой борьбе на мощную поддержку добра. Лишенная этой поддержки, она превращается в «цветы зла», протест перерождается в извращенное гуманство (или причудливо переплетается с ним). Трагичность этого превращения не должна заслонять его объективной опасности.

Противоречия между служением красоте и идеалами нравственности могут приобретать более сложный характер в самом художественном творчестве, в жизни людей искусства. Я вынужден затронуть этот вопрос, поскольку знаю, что «просвещенный» мещанин постарается «фактами» опровергнуть защищаемый здесь тезис о том, что подлинная красота служит добру. Захлебываясь, он немедленно сообщит кучу «пикантных подробностей» из жизни того или иного выдающегося представителя искусства.

Я не намерен «оправдывать» моральные промахи выдающегося художника тем, что в общем-то жизненный путь его оказался «исторически прогрессивным». Добро, сделанное в области искусства, не может служить индульгенцией злу, совершенному в жизни (хотя бы и личной). В основе стремления все оправдать и приукрасить лежит сусальное представление об историческом процессе как триумфальном «поступательном» движении вперед и только вперед. На самом деле становление человечества и человека — чрезвычайно сложный и противоречивый процесс. И трагичность, порой непоправимость сделанных ошибок не случайность, нуждающаяся в извинениях, но, увы, неизбежный спутник многих его этапов. Чтобы преодолеть это в будущем, люди нуждаются в объяснении, а не в оправдании своего прошлого.

Впечатлительный художник, тратящий массу нервной энергии и на восприятие жизни, и на творчество, больше чем кто бы то ни было нуждается в участии, сочувствии, любви. Он стремится к идеалу, требования его велики, а возможности (не творческие, а обычные — житейские и общечеловеческие) порою гораздо меньше. Короче говоря, стремясь к идеалу, сам он далеко не идеал. А как мы с ним поступим? Оправдаем, осудим или просто поймем? Я — за последнее. Но не для того, чтобы «все поняв — все простить». Не для того, чтобы кто-то другой оправдывал свою распущенность чужой трагедией. Понимать противоречия нужно для того, чтобы искать пути их разрешения. И они будут найдены в развивающейся гармонии ноосферы.

«Ну а все же, — могут спросить меня, — значит, не всегда красота уживается с добром? Бывает, что она создается ценой зла?»

Нет. Назовите мне хоть одно подлинное произведение искусства, которое бы выросло на почве неврастении, легкомыслия, донжуанства и т. п. Если художник начинает бравировать своими слабостями — умирает искусство, остается позерство. Другое дело, что красота человеческой предыстории чаще трагична, чем прозрачно-гармонична. Отблеск трагичности в творениях художника — это изжитое пламя противоречий, борьбы со злом, в том числе и своим собственным. Борьба, даже поражения в этой борьбе могут дать красоту; зло — нет.