Вселенная философа (с илл.) - Валерий Сагатовский

В качестве первого примера возьмем изопы Андрея Вознесенского. Сразу же оговорюсь, что вижу у этого поэта много отличных образов. Это и «реторта неона — аэропорт», и «стынет стакан синевы. Без стакана», и многое другое. А вот его новейшее изобретение — изопы — принять не могу.

Изопы — это опыты изобразительной поэзии. Например, увидев людей, идущих по мосту с электрички на закате и отражающихся в воде, поэт это изобразил таким способом: сверху вниз на листе бумаги идут две параллельные линии, образованные повторением букв «и» и «д» — идидиди…; перпендикулярно к каждой из этих линий начертаны слова, причем так, что каждому слову над одной линией соответствует слово над другой линией, состоящее из тех же букв, но написанных в обратном порядке; например:

о к черту      утречко

лиду           удил

…нину б        бунин…

ха, ха         ах, ах

Спрашивая друзей, что они видят, поэт получил очень разные ответы. Вот некоторые из них. «Эти люди устали после работы. Сверху то, что они думают, внизу то, что они есть, это их бессознательные ощущения». «Непонятно, но на гребень похоже». «Это хохма…»

Другой изоп: «…а Луна канула». Он одинаково читается слева и справа. Смысл его, согласно автору, таков: «После того как ступня человека коснулась Луны, Луна исчезла как миф, сентиментальная легенда, ирреальность… Читатель как бы следит взглядом за полетом на Луну и обратно».

Читатель, положа руку на сердце, вы чувствуете что-нибудь подобное? Я — нет. Может быть, мы с вами не доросли? А может, и нечто другое…

Сам поэт сначала пытался всерьез обосновать свое новшество. Он утверждал, что изоп — это «метафорический ген стиха» и т. п. Но потом махнул рукой и признался: «Предвижу упреки в несерьезности, забавах, играх со словом. Не думаю, что поэзия обязательно „должна быть глуповатой“, но почему не быть ей иногда легкомысленной?»

Можно, конечно, но не за государственный счет. И не рядом со стихами, претендующими на трагическое мировосприятие. Иначе же меня не оставляет в покое догадка: розыгрыш все это. Чего, например, не проделывал со своими почитателями Велемир Хлебников! А Андрей Вознесенский чем хуже? Во всяком случае, здесь очень уместно вспомнить слова Ильи Эренбурга об одном своем современнике-поэте: «Я искал правду, а он играл в детские игры, и это меня сердило».

Это стремление к оригинальной игре, к оригинальности во что бы то ни стало проглядывает у А. Вознесенского не только в изопах. Спору нет, у него очень цепкий и свежий взгляд на мир. Однако это качество — необходимое, но еще недостаточное условие подлинного искусства. Если у художника нет своего цельного отношения к миру, той правды, которую он непременно должен донести до людей, то способность чувствовать новизну его не спасет. Благодаря этой способности он может подарить нам отдельные образы. А чем их сцементировать в единое целое? И вот тут — если этот «цемент» отсутствует в душе художника — новизна перерастает в неоправданную гиперболу. Художник не объединяет свои образы, но просто усиливает каждый из них, доводит его до крика. Это производит впечатление: на одних людей — трагичности, необычайности мира, в котором живет создатель таких образов, на других — позы. Я принадлежу к последним.

Отсутствие цельного и мудрого в своей простоте взгляда на мир (а именно им и должен делиться с нами большой художник) неизбежно порождает либо легкомыслие (изопы), либо истерический гиперболизм. И наслаждение изысканностью ситуации здесь превращается в самоцель.

Другой пример. Представьте себе, что вы возвращаетесь из театра. В душе откладывается цельное впечатление, возникают новые мысли, обогащается ваш взгляд на мир. А рядом идет «знаток». Он так и сыплет именами актеров, профессиональными терминами, демонстрирует свою эрудицию. Ему не важно, что было дано, важно только, как было подано. Вы переживали и думали, он дегустировал.

Я, разумеется, не против профессионального интереса к искусству. Но против того, чтобы за средствами забывали о целях. Любые приемы не самоцель, но средство для наилучшего выражения художественной идеи, которая, в свою очередь, формирует в человеке определенное отношение к миру. А что формирует болтовня эрудита? Сознание собственной исключительности — и больше ничего: вот, мол, мне какие тонкости доступны. А для чего эти тонкости? Фи, что за бестактный вопрос…

За таким отношением к искусству стоит та же разорванность мировосприятия, что и за эмпирико-позитивистским отношением к науке. Это однотипные явления: и там и тут люди утратили цельный взгляд на мир и заменили его оригинальничаньем, возней с отдельными кусочками. Большие идеи, большие темы для них «устарели». Близорукость во всех смыслах этого слова выдается ими за высшее достоинство. Но в результате их разрозненные, хотя и изощренные, занятия теряют всякую связь друг с другом. Плоды этих занятий становятся либо «изящными» безделушками, либо опасными поделками. Опасными, ибо могут быть использованы для любой цели. Труды ученого, не думающего о социальных последствиях своих изобретений, могут быть использованы силами войны, силами реакции. Но точно так же может быть использовано и духовное гурманство. Оно усыпляет, расслабляет человека. И, занятый самоновейшими модными течениями, он и не заметит, как превратится в послушного раба обстоятельств, не способного ни целостно осмыслить, ни изменить их.

Однако и способность к целостному переживанию действительности не панацея от всех бед.

Если чувство безбрежности, чувство слияния с бесконечным миром отрывается от деятельности в целом, то меняется и его содержание. Из чувства, которое давало Антею силы для новой борьбы, оно превращается в безбрежность в смысле Достоевского: писатель употреблял этот термин для обозначения расхлябанности и неопределенности души.

Оптимальное отношение между переживанием и человеческой деятельностью в целом подобно соотношению личности и общества: они должны быть одновременно и целями и средствами друг для друга. Разумное действие уходит своими корнями в мощную почву плодотворного созерцания. Деятельность вдохновляется переживанием и расчищает просторы для развития человеческих чувств. Переживание, осваивая новые пласты мира, дает импульс к дальнейшей деятельности.

ЭСТЕТИКА ВЫШЕ ЭТИКИ?

Афоризм «Эстетика выше этики» принадлежит английскому писателю Оскару Уайльду, жившему в конце прошлого столетия.

Чтобы был понятен смысл этого выражения в целом, надо хотя бы вкратце пояснить смысл входящих в него терминов: «эстетика» и «этика». Эстетика и этика — философские науки. Следовательно, они изучают определенные общие моменты в отношении человека к действительности.

Любое человеческое действие является добрым или злым, прекрасным или безобразным. Этика исследует возникновение и действие нравственных норм, обеспечивающих достижение добра; это наука о добре и зле. Эстетика рассматривает тот аспект человеческой деятельности, в котором она, говоря словами Маркса, совершается «по законам красоты»; это наука о прекрасном и безобразном.

Но эти термины употребляют и в более широком смысле, понимая под эстетикой и этикой не только науки, но и области, изучаемые этими науками. Эстетика в этом смысле — царство красоты, этика — царство добра.

В уайльдовском афоризме слова «эстетика» и «этика» употреблены в этом более широком смысле. Вопрос о соотношении добра и красоты, этики и эстетики не праздный, не случайный вопрос. Сторонники «искусства для искусства» полагают, что служение красоте должно быть «свободно» от служения обществу, что красота и добро совсем не обязательно должны идти рука об руку. Уйальд утверждает, что красота выше, важнее добра. Прав ли Уайльд? А если не прав, то почему? Отвечая на эти вопросы, мы сможем более глубоко представить себе место деятельности «по законам красоты» в жизни человека.

Константин Паустовский в литературном портрете Уайльда дает ему такую характеристику: «Он был блестящим лондонским денди, бездельником и гениальным говоруном… Уайльд не хотел замечать социальной несправедливости, которой так богата Англия. При каждом столкновении с ней он старался заглушить свою совесть ловкими парадоксами и убегал к своим книгам, стихам, зрелищу драгоценных картин и камней. Он любил все искусственное. Оранжереи были ему милее лесов, духи — милее запаха осенней земли. Он недолюбливал природу. Она казалась ему грубой и утомительной. Он играл с жизнью, как с игрушкой. Все, даже острая человеческая мысль, существовало для него как повод для наслаждения».

Перед нами законченный эстет, духовный гурман. Он отрывает красоту от добра, хочет спрятаться в мире прекрасного от трудностей реальной жизни. И тем самым превращает искусство в средство обмана и самообмана. «Не заботься о справедливости, не принимай ничего всерьез, набрасывай на мир прозрачное покрывало красивой, но лживой иллюзорности: эстетика выше этики, стремление к красоте выше требований морали, долга перед обществом» — вот его концепция жизни.