Оранжерея - Андрей Бабиков

— Да, Макс. Я остаюсь. Уехать теперь было бы... — он хотел сказать «трусостью», но, глядя в до­верчиво-голубые, близорукие глаза Штерна, осекся и закончил: — „преждевременно. К тому же небо как будто проясняется. Смотри, на шпилях Града уже проступает позолота.

Штерн посмотрел невидящими глазами в сто­рону Града, ничего не сказал на это, покачал голо­вой, еще раз порывисто обнял Марка и, взяв чемо­дан, боком врезался в поредевшую толпу, унося с собой все, что у них было: великую легенду, безум­ную надежду, пятьдесят лет жизни. Мелькнуло его серое пальто, седой затылок, и он исчез из виду.

Пока они прощались, ветер успел переме­ниться. Теперь свежо пахло морем. Корабль дал долгий сигнал — к отплытию. Марк засунул ли­шенные ноши руки глубоко в карманы пальто и, бездумно перебирая в уме случайные слова: «ча­до», «чудо», «в чаду», не спеша пошел в сторону дома. И в ту же минуту за тысячу миль от остро­вов Каскада, в залитой солнцем больничной па­лате, Матвей Сперанский открыл глаза и увидел перед собой Розу.

СТИХИ АНТОНА ТАРЛЕ,

не вошедшие в книгу «Странностей»

ТЕРПЕНИЕ

Эвтерпа, дай уснуть: невмочьфруктозу рифм тянуть из меда.Исходит медленная ночьпарами крепкого иода.

Но шепчутся в палате Паркипро мох исландский и припарки,и терпеливая сестране оставляет до утра.

2

Эвтерпа, та, что боль терпелаи глаз своих поднять не смела,та, что в изодранной туникеиль на Пикассовой «Гернике»,Эвтерпа, душенька, сестра,чьи в кровь разбитые устатвердили: «Господи, прости»,сжимала медяки в горстии по утру кралась тайкомдомой, укутавшись платком.

* * *

Я ключевое в прелести твоейникак не обнаружу: без осадкарастворено решающее в ней,как в ключевой воде состав солей, —без частностей, без меры, без остатка;и чем мне что-то кажется вернейскрывает суть (так в кубке тает сладкожемчужина), тем проще и страшнейи отдаленней дивная разгадка.

* * *

Р.

Меня твоя страсть не застала врасплох:я всполохи наших свиданийзадумывал впрок, как собранье стихов,для будущих неких изданий.

Тебя вычисляя в грядущем, я мнил,ты будешь другая, но, встретив,мечту я с реальностью соединил,слияния их не заметив.

И все же, как утренний в небе зазор,как жилки на высохших листьях,порой проступает первичный узори образ твой, сложенный в мыслях.

ПОТОП

Где-то в сырой траве часто кричит дергач…

Крепко тебя обняв в душной норе такси,хмелем волос твоих я до пьяна дышал,но усмехнулась ты, выслушав шепот мой,и ослепил меня встречной машины луч.

Город для слов моих слишком казался мал:стоило мне начать, как возникал твой дом.Ветер фонарь над ним, словно дитя, качали твою тень моим крыл на стене плащом.

Я ведь тогда уж знал, что нас с тобою ждет:пепел падет на град, смоет река дворцы.Чуждый стихам язык будешь учить тайком,с варваром-чужаком ложе разделишь ты.

Где-то, в каких стихах, «часто кричит дергач»?Слышала ль ты хоть раз птицы той частый крик?Но промолчала ты, глядя в речную даль, —молча стоять тебе нравилось на ветру.

НЕПАЛ

Неужели взойти на хребет Эверестасуждено было мне, как кому-то с карнизаопрокинуть плашмя в мостовую предместьясвою жизнь под напором смертельного бриза?

Шляпу сняв, без пальто, пал он вниз... До того лимне теперь, перед палевым солнцем Непала,от которого склон в фиолетовой солии ледник расцветает палитрой опала?

В гуле близких лавин крики шерпов терялись,и заметна была круглота мировая,но уже надо мной санитары склонялись,грязным снегом льняные халаты марая.

MORTA

Страх смерти (низкий потолок,гранит перрона, заграница),я твой не вытвердил урокКак будто вырвали страницув конце задачника: листай,ищи, ищи, надейся, иликак будто лампу погасилив вагоне сонном, а роман,что ты держал в руках, как птицу,уж близится к концу — страницу,строку, быть может, не прочел...

Страх смерти — тонкая тетрадь,вот-вот закончатся чернила,но ты не можешь точно знать —на слове ль «явь», на слове ль «мнимо».Нам наших сил не рассчитать,не зная дальности дистанций —еще дремать? уже вставать?и сколько по дороге станций?

НА АДРИАНОВУ ЭПИТАФИЮ

«Animula vagula, blandula»[63],дитя ты — ату да ату.Тебя утешая и радуя,о дальней дороге солгу.

Представь: в черном небе как будтовзрываются сотни шутих,и гаснут, и новое утрочитает заученный стих.

И все это где-то за городом,за лесом, за миром — замри:каким притягательным холодомповеяло вдруг от земли!

Гляди-ка, ребенка укачивать,шепча, принимается мать.Куда же, в какое Мукачевотебя приведется сослать?

Каким покаяньем таежным,молитвой упорной какой,стихами какими продолженя буду, «уйдя на покой»?

Ведь время настанет — курсивамипойдет жизнь страницы писать:курсисток, как фразы красивые,на курв и курзалы менять

Ужель карандашик затачивать,что нож на расправу? Ужельс дороги нельзя нам сворачивать:на Речицы, что ли, на Гжель?

В лесу тишь. Дымка паровозногоугольная горечь. Терпи,бродяжка, случись в царство грозноедремучей тропою зайти.

Вот торит слепец одинокийв подземке свой траурный брод.Не так ли придется в далекийтебе отправляться поход?

И стук его суетной палкивсе будет коробить твой слух,и фразы из детской считалкиот этого вспомнятся вдруг:

«Animula vagula, blandula...»Да полно тебе лепетать.Гляди-ка, луна уже канула.Не плачь: начинает светать.

КРЫМ

Это дикое рыжее имябудет в уши о воле рычать,когда сушу от струнного линяутром станет матрос отпускать.

Он успеет вскочить на качелипереполненной барки — тогдаразговоры о смысле и целимы оставим с тобой навсегда.

(Нет за мысом ни цели, ни смысла,но, по замыслу Автора, тамдует ветер и ныне и присно,и в расселинах тесно волнам.)

Мы увидим чудесные вещи,в них ни проку, ни толку, но тыэтих сизых разломов и трещинникогда не забудешь черты.

И в масштабе бессрочной разлукивсё покажется вдвое крупней,как садилась синица на руку,как под снегом струился ручей, —

всё, что скроет грядущая темень,темя темой извечной дразня;это как вырастание тенина закате погожего дня.

А теперь мы отчалим. Всё вракипро границы, пределы, края.Это всё сочинялось во мракене имевшего окон жилья.

За пределами снова просторы,на границе рыбачит баркас,из-за гор поднимаются горы(мироздания грубый каркас),

а за теми горами инаягложет глаз перспектива, и тубудто новой волной накрывает,и от далей тех сухо во рту.

Мы отчалим, и к нам повернутсяэти горы косматой спиной,и османской волной захлебнутсязавсегдатаи пляжной пивной.

Взяв яйлу, точно крепость, на приступ,она хлынет в долину, и там,от плато отступая на выступ,превратится в татарский фонтан.

Скудный плеск его, трепет и лепет(как бы сонное чтенье строки)и тот образ, что ласточка лепит,грязь слюною скрепляя в комки,

и щербатые плиты кладбищав караимском ущелье, кострыотдаленных стоянок, и выше —горной церкви литые кресты,

и все то, что еще не созрелои о чем разговор впереди,станет частью иного раздела,вроде тех, что зовутся «в пути».

(Не забыть бы два слова о воле.)Как глядящий на порт с высотыдержит маленький мир на приколе,я склоняюсь над Крымом, в листызанося его лики и роли.

Есть еще наблюдение: ярусближних гор, дымка Ялты внизу —высота превращает стеклярусв жемчуга и в шелка — мишуру.

Ширмы лета работники сценырасставляют поспешно; а вотХерсонес, населенный и целый,восстает из искрящихся вод.

Генуэзские узкие стягиполыхают над Каффой опять,и дружины «из Царьград в варяги»на ладьях возвращаются вспять.

И виденье английского флотав севастопольской бухте, и штильпосле утренней казни, и что-тострашно милое (мелочь, утиль), —

что-то вроде серсо или бочче,с пирамидкою ярких мячей,что бросали в песок у обочин,и потерянных где-то ключей.

Тишина. На слова налегая,как на весла тугие, идупротив ветра, навек оставляяледников золотую слюду.

Восхищаясь дворцом или парком,я попробую их описатьи закрою глаза. Крым, как барку,на волнах будет море качать.

На волнах будет след направленьявроде пены пивной, на волнахукачает мои заблужденьяо предписанных небом путях.

И поддавшись насилию сини,ублажаясь бродяжной мечтой,как Россини просторы России,предвкушать буду греческий зной.

Нам с тобой ничего не осталось,как, лелея забытый язык,привнести в него частную малостьи оставить родной материк

Полной грудью вдохнет парус волю,и я, снасти напрягши, пущусьмимо лодок рыбачьих по морю,с той свободой, что выразить тщусь.

Притягательней скальных уступов,упоительней скальдов, оначерез щели однажды проступит,а потом хлынет в трюм, как волна.

НЫРЯЛЬЩИК