В пасти льда - Юрий Погуляй

   Про холод быстро забываешь, но когда он возвращается, кажется, что и не уходил никуда этот суровый спутник. Что лед был здесь всегда, просто прятался, дожидаясь удобного момента. И только печь Полового хоть как-то удерживала стихию от победы над пиратской командой.

   Не знаю, каким образом капитану удавалось договориться с Балиаром, ради лишнего ведра энги для кухни, лазарета и печей на палубе. Шаман работал на износ, и постоянно ругался. В нем поселилась непонятная мне тьма, каждая просьба Грома заканчивалась вспышкой недовольства. Добрый, рассеянный шаман куда-то исчез, и на его месте оказался скандальный, склочный старик.

   Мы вдруг все стали зависимы от дара заклинателя льдов.

   Первая палуба опустела. Оставшиеся в живых штурмовики и офицеры перебрались на камбуз, поселившись вместе с инструментариями. До того момента как механики не запустят систему отопления - всем придется потерпеть вынужденную тесноту.

   Но самым страшным был не холод. Страшнее всего была темнота и тишина. Двигатель больше не пытались заводить, я слышал, какую истерику закатил Шестерня, предрекая гибель моторов при тщетных попытках, и потому капитан решил все сделать осторожно и наиболее качественно. Сначала масла, потом топливо с запасом, и только потом уже подумать о большем. Мы терпели. У нас не было выбора. Судно погрузилось во тьму, со светлячками шипящих горелок. Люди стали тенями. И мне показалось, что на "Звездочке" зародилось нечто новое... Нечто жуткое. Даже разговоры на кубрике теперь шли вполголоса, будто громкие слова могли разбудить затаившихся в темноте демонов.

   Заготовка льда для энги приостановилась, так как Балиару нужно было восстанавливать силы. Половой, нахохлившийся у печи, не тревожил моряков зряшной работой. Самой главной задачей для палубных моряков (да и для всех остальных) стало выживание. Холод, темнота и безделье. Скучные игры в кости и курду (тайком от старших офицеров, которые, надо сказать, на кубрик не заглядывали), неловкие разговоры и воспоминания. Злые проклятья в адрес тех, по чьей воле мы застряли в Пустыне. Для моряков не было тайной: с кем нас свела судьба. Угодили в засаду оставленную наверняка на корабли "Китов и броненосцев". Жизнь пирата непроста, случаются и такие оказии.

   Больше сетовали на шамана, оказавшегося не готовым к удару чужой магии (хотя это, как я понял, было одной из обязанностей корсарского заклинателя). Закутанный в шкуры Сабля (отчего он походил на бродягу) то и дело вспоминал странные коконы на борту пиратского шаппа, Шон мрачно и испуганно отмалчивался, и даже Три Гвоздя не спешил делиться своими догадками. Он по сотому разу затачивал нож, угрюмо глядя на огонек в печи.

   Так прошло несколько дней. Тяжелых, наполненных морозом и усталостью. Я постоянно ошивался в лазарете, помогая вымотанному Квану. Это было тесное помещение, с тремя койками за ширмой из серых шкур, парой обитых деревом табуретов, прикрученных к полу и множества хитроумных полок-сеток, в которых хранились колбы с лекарствами. За ширмой, в паре шагов от двери, Кван соорудил себе топчан, и старался не отходить надолго, нервно вслушиваясь в дыхание раненых моряков. К нему постоянно кто-то приходил из команды. Те, кому повезло больше чем попавшим в вотчину слабости и болезни, но меньше чем тем, кто вышел из потасовки во льдах без единой царапины. Приходил Ворчун с пробитой головой, шипел от боли Три Гвоздя, показывая распухшую ногу. Грэг морщился, пока Кван, едва не засыпающий на ходу, проверял его рану.

   Я сидел в углу, и то помогал доку, поднося чистую воду, греющуюся тазу у печки, или банки с лекарствами, то просто тихонько слушал неспешные разговоры в полумраке лазарета и тяжелое дыхание раненых. На двух полках шкворчали жиром лампадки, и свет дрожал на металлических колбочках и склянках, а я наслаждался тем, что мне не нужно быть среди поредевших палубных моряков. Здесь, в логове страданий, мне не нужно было искать взглядом Громилу или Галая. Что, здесь никогда не было и не будет бахвальских историй Орри, которые все слушали внимательно, а потом за спиной парня лишь махали руками и хохотали, обличая его фантазию. Мир изменился, и я не мог изображать, что все в порядке. Не мог видеть, как другие пытаются "жить дальше". Не осуждал их, ни в коем случае, просто не мог.

   Шумела печь, что-то бормотал себе под нос Кван, хрипел щуплый штурмовик с пробитой грудью, бредил в безумии лихорадки Торос. Бледный, сутулый доктор почти не спал, и в душе грыз себя поедом. Он постоянно боялся ошибиться, по несколько раз проверяя сколько порошка насыпал в плошку, сколько воды подлил. Щурясь, осунувшийся целитель подносил свечу к смеси, бубнил проклятия в свой адрес, и только потом, замирая сердцем, подавал лекарство. В лазарете пару раз появлялся Гром, и тогда Кван втягивал голову в плечи и старался исчезнуть с глаз капитана, а тот также тщательно делал вид, что не замечает лекаря. Но выбора у Дувала не было - Лис, хитрый гильдейский ублюдок, так и не объявился. Дошло даже до того, что разгневанный Дувал приказал обыскать весь корабль, но профессиональный лекарь словно в воздухе растворился. Так что наш доктор-самоучка продолжал тянуть свою непростую ношу и моей помощи обрадовался, охотно объясняя, что да как делать.

   Меня он почему-то проверял не так дотошно, как себя...

   Тороса била горячка. Он постоянно бредил, вспоминая какого-то Карла. Он просил у него прощения, иногда кричал, и впадал в забытьи. Я кормил Неприкасаемого вливая ему чуть теплое варево доктора Квана. Иногда в лазарете появлялся Буран. Он садился рядом с другом и все время молчал. Однажды, когда Торос вновь заговорил о Карле, Буран произнес:

   - Карлом звали нашего хозяина. Хороший был человек.

   Я ничего не ответил, занятый Торосом. Бородач метался в лихорадке, и я смачивал ему лоб, глядя как в миске с водой, ближе к краям, образуются кристаллики льда. В лазарете было теплее, чем у нас на кубрике, но все равно мороз добирался и до сюда. Тем более, что когда воздух начинал быть невыносимо вонючим (а это неизбежно когда речь идет о таких условиях) - Кван укутывал больных дополнительными шкурами и открывал дверь из лазарета в коридор, меняя запах болезни на холодную свежесть.

   На потолке и в углах поселились белые пятна изморози.

   Буран тяжело вздохнул, глядя на мои старания.

   - Неприкасаемые служат хозяину от покупки и до его смерти. Нас воспитывают в этом служении. Мы дорого стоим, ребенок. Очень дорого стоим. И когда покидаем стены Ордена - для хозяина ничем не отличаемся от машин инструментариев. Кто-то действительно становится бездушным големом-охранником. А кто-то нет. Карл относился к нам не так, как должен относиться хозяин. Он увидел в нас людей. Он сделал из нас людей.