Повесть о юности - Григорий Медынский

— А я полагаю… я полагаю, это пустая дискуссия и что говорит Костров — глупость. Как это все виноваты? Все виноваты — значит никто не виноват. А это неверно! Ученик совершил проступок, ученик нарушил свой долг, ученик подвел весь класс. Мы должны сейчас говорить об этом ученике. Мы должны добиться, чтобы он осознал, мы должны вынести о нем решение, мы должны…

— Должны, должны… Надоел ты со своим «должны»! — неожиданно и, как всегда, возбужденно выкрикнул Вася Трошкин.

Рубин повел на него глазами, но не успел сказать ни одного слова, как со всех сторон посыпались такие же горячие выкрики:

— Ему только решения выносить!

— А сам-то он все осознал?

— Поучать любит, а сам…

— А почему у нас комсомольцы примера не подают?

— А почему в комсомол мало вовлекают?

— Подождите, подождите! Ребята! Берите слово! — стараясь перекричать всех, взывал растерявшийся Витя Уваров, председатель собрания.

Сло́ва никто не брал, но крики не утихали. Среди этого шума вдруг поднялся Сухоручко.

— «Ученик совершил… ученик нарушил…» Ты же о товарище говоришь! Как можно?

— А кто же совершил? — обороняясь, спросил Рубин.

— Саша Прудкин совершил! Саша Прудкин нарушил! А не просто — «ученик».

— Правильно, Эдька! — поддержал его Борис. — Мы вот говорим: «Сухоручко! Сухоручко!» А знаешь что? Как товарищ он, может быть, лучше, чем ты! — сказал он, обращаясь к Рубину.

Все опять страшно зашумели, и Витя Уваров в отчаянии поднял над головою обе руки.

— Ребята, тише! Давайте по порядку!

Но порядок устанавливался с трудом. Видно было, что слова Рубина чем-то действительно очень растревожили ребят. И они говорили и говорили, может быть, в первый раз так откровенно и смело!

Когда Рубин после этого собрания пришел домой, мать ахнула.

— Лева! Что с тобой?

— Ничего…

— Что случилось?

— Ничего!

— На тебе лица нет!

— Я сказал — ничего!

Не удостоив мать больше ни словом, Рубин поехал в музыкальную школу, а вернувшись оттуда, сел за уроки.

Усилием воли он подавил в себе мысли о только что пережитом и, как всегда, отлично сделал уроки — все, от начала до конца. И только когда он разделся и лег, чувства, которые он целый день сдерживал в себе, нашли наконец выход, и Рубин со стоном закусил подушку.

Умом он понимал, что сердиться на ребят невозможно. Но в то же время из глубины души поднималась такая буря протеста, в которой совершенно терялся трезвый, но слишком слабый сейчас голос разума.

«К носу гирьку нужно привесить, чтобы не задирался».

«Как секретарь плохо работает, только жалуется, что ему не помогают. А сам подходит сухо, с закрытой душой. Вовремя не говорит как товарищу, а бережет до собрания и начнет крыть, чтобы свою руководящую роль показать».

«Очень искусственный. Что он думает — не поймешь».

«Ученик отвечает, ошибся в чем-нибудь, не так выразился, а он усмехается. Главное — не смеется открыто, а усмехается…»

Одна за другой вспоминались Рубину эти безжалостные в своей прямоте реплики, обрушившиеся на него, словно лавина, и голоса ребят, узнанные и неузнанные, и среди них громче всех звучал задиристый голос Васи Трошкина. Потом выплывало лицо Сухоручко с его прямым вопросом: «Ты же о товарище говоришь! Как можно?» И слова Бориса Кострова о том же. Но к Борису Рубин относился несколько по-особенному: он считался с ним и, в глубине души побаиваясь его, думал привлечь на свою сторону. Поэтому раздражение, поднимавшееся в сердце Рубина, искало того, на кем бы оно могло сосредоточиться — на Васе ли Трошкине, зловредном Вирусе, уж сколько раз проявлявшем свое непочтение к нему, Рубину, «политическому руководителю класса», или на Игоре, или, пожалуй, больше всего на Полине Антоновне. Ее неотступный глаз преследует его на каждом шагу и не дает ему развернуться и показать себя.

Это она своим постоянным вмешательством лишила его привычных похвал и создала тем самым возможность такого явного бунта против него, Рубина, и его авторитета.

И это несомненно она настроила против него и Вадима Татарникова, который воображает, что он уж очень хороший секретарь!..

Так, в бессоннице и едких думах, определился у Рубина главный вывод, который он сделал для себя из всего совершившегося: «Ладно! Посмотрим, как вы будете без Рубина обходиться!»

Вывод этот был злой и неискренний. В самой глубине своей души Рубин все-таки никак не мог допустить, что без него могут обойтись и кем-то его заменить. Да и кем?

Феликс?.. Лапша, безликая личность.

Витя Уваров?.. Куда ему! Со стенгазетой и то не справляется.

Вирус?.. Рост небольшой, а шуму много. Но — трус. Сам лезет в драку, а трус. И учится плохо.

Игорь?.. Молодой комсомолец, только что принят и невыдержанный, много о себе думает.

И так опять оказывалось, как у Собакевича, все окрашенным в одну краску: этот — дурак, тот — подхалим, а третий никуда не годится. Заменять его, Рубина, было некем.

Оставался Борис. Против Бориса он ничего выдвинуть не мог.

Но против Бориса было другое — успеваемость. Хотя и лучше он стал учиться, все-таки до него, до Льва Рубина, далеко! А руководитель комсомольской организации должен быть примером. На это и рассчитывал Рубин.

Когда он на другой день пришел в школу, под глазами у него обозначились синие полукружия и на лице еще больше была заметна печать утомленности. Но он был, как всегда, выдержан, подтянут и получил две пятерки подряд — по химии и по истории. На большой перемене он подошел к Полине Антоновне и, посматривая на нее исподлобья недружелюбными глазами, сказал, что он думает собрать комсомольское собрание.

— Очень хорошо! — согласилась Полина Антоновна. — После такого события — обязательно!

А на комсомольском собрании Рубин вместо всякого разбора задач, вставших перед классом, выступил с неожиданной для всех просьбой об освобождении его от обязанности секретаря.

— Самое время! — не выдержав, вмешалась Полина Антоновна. — Лева! Класс оказался в таком положении, а вы…

— Вот потому я и ставлю этот вопрос, что класс оказался в таком положении! — не поднимая глаз, ответил Рубин. — Значит, руководство мое было плохое, авторитета среди ребят я не сумел завоевать… Вот и прошу…

— Значит, руководил плохо, а теперь бежать? — спросил Борис. — Не беспокойся! Нужно будет, мы сами тебя снимем.

— И еще в личное дело запишем! — подсказал Витя Уваров. — А сейчас не о том разговор.

— Да что ты его уговариваешь? — выкрикнул Вася Трошкин. — Не хочет — пусть выкатывается, мы другого выберем.

— А на что нам это нужно? — возразил Борис. — Снимать да выбирать. Сейчас работать нужно, класс нужно вытягивать. Помните, что директор сказал?

— Он сказал: мы еще должны завоевать свое право дежурить в следующий раз, — закончил за него Игорь Воронов. — Значит, мы должны его завоевать! А если так… Тогда, значит, Трошкин прав — Рубина снимать нужно. Не сумеет он поднять ребят. Он карьерист, он о себе только думает.

Рубин побледнел. Для него было совершенно неожиданно все. И теперь было ясно, что спасение для него сейчас в обратном: доказать, что он не карьерист, что он думает совсем не о себе, а о классе.

Собрав все силы, Рубин посмотрел на притихших комсомольцев и сказал:

— Вы как хотите, ребята, а это неверно. У меня вне школы ничего нет. Я все силы отдаю классу… как умею! Плохо — снимайте и выбирайте другого. А доверяете — давайте работать и вытягивать класс. Это Борис правильно сказал, в этом сейчас самое главное. И прежде всего должны мобилизовать себя на это комсомольцы, должны показать свою авангардную роль. Нам дежурить через две недели. Чтобы за это время у нас не было ни одной двойки. Чтобы у нас не было никаких происшествий, никаких замечаний чтобы не было. Проведем соревнование на чистоту, чтобы в классе — ни одной бумажки! Что еще?.. Стенная газета чтобы в этом приняла участие. Уваров подает тут разные реплики, а сам работает, как… Никак он не работает! От праздника до праздника, юбилейная газета у нас получается. А она должна быть боевой и принципиальной!

Полина Антоновна, сидя на задней парте, внимательно следила за ходом дела, готовая вмешаться, как только в этом будет необходимость. Но необходимости не было. Полина Антоновна отмечала горячность Васи Трошкина, прямолинейную принципиальность Игоря Воронова и думала над позицией Бориса Кострова. Но раньше всего ее заинтересовал внезапный перелом в настроении Рубина. Он кончил теперь тем, с чего должен был начать: что нужно делать, чтобы еще лучше организовать класс, чтобы снять позор, который лег на него. И комсомольцы стали понемногу откликаться на эту программу, сначала с настороженностью, с неостывшей, может быть, еще враждебностью, потом все более и более искренне и по существу. Они поднимались, и каждый предлагал что-то свое, какое-то мероприятие, лишь бы на ближайшее время поднять успеваемость, предотвратить возможность каких бы то ни было происшествий и обеспечить себе право на следующее дежурство.