Повесть о юности - Григорий Медынский

— Товарищи! Что же вы? — раздался вдруг голос вошедшего завуча. — Сейчас будет второй звонок, а вы занимаетесь разговорами!

Не закончив спора, учителя стали быстро расходиться по классам. До четвертого этажа Полине Антоновне пришлось идти с Зинаидой Михайловной; и по пути она сказала ей о несговорчивом литераторе:

— Ведь это же ворчун! Я его давно знаю. Он милейший человек и великолепный учитель. В литературу свою влюблен до помрачения. Но он просто ворчун. И вся жизнь у него такая!

— А именно?

— Да так… Когда-то, в молодости, он сам, кажется, пробовал писать, напечатал даже два рассказа. А потом пошли неудачи. Но они разочаровали его, пожалуй, больше в себе, чем в литературе. К ней у него, как видите, сохранилась святая и требовательная до щепетильности любовь. И в личной жизни что-то было… Одним словом, мечта не сбылась, любовь не удалась… Неудачи! Ну, в конце концов это его личное дело!

А «ворчун», растревоженный этим разговором, таким неожиданно горячим и по-товарищески прямым, тоже взял журнал и тоже пошел в класс. Привычным кивком головы он поздоровался с учениками, сказал обычное: «Садитесь, молодые люди», отметил отсутствующих и начал опрос. Он делал все, что надо, что нужно было делать, потому что это была его обязанность, но ребята заметили, что урок сегодня идет как-то по-особенному: Владимир Семенович не так резок и часто, точно забывшись, смотрит куда-то через головы учеников…

День начинался как обычно.

Восьмой «В» дежурил по школе, и Полина Антоновна пришла в половине восьмого утра. Без четверти восемь все ее «воробышки» тоже были в сборе, и Феликс, староста класса, стал раздавать им красные повязки. Но когда он расставлял ребят по постам, то получилось первое недоразумение. В расписании, составленном Феликсом, оказались пропущенными некоторые посты, — пришлось перестраиваться на ходу. Тогда возник спор — одни не хотели уходить с тех постов, на которые они были назначены по расписанию, другим, наоборот, их новые места нравились больше, чем старые. Феликс не сумел быстро и решительно подавить эти разногласия и, благодушно улыбаясь, посматривал то на одних, то на других.

— Ну, народ! Народ! Ну, давайте ж как-нибудь!..

Но улыбка на «народ» не действовала, а твердости Феликс не проявил.

Наконец все было улажено, и неразрешенным оставался только вопрос о дежурствах в туалетных комнатах. Вася Трошкин, а глядя на него и Витя Уваров, на которых по новому расписанию падала эта неприятная обязанность, упорно от нее отказывались.

— А почему я должен там дежурить? — кипятился Вася. — То ты меня в буфет назначил, а теперь… Здрассте!

— Ну, раз нужно! Так получилось! — видя беспомощность Феликса, поддержал его Борис.

— А почему меня? — не сдавался Вася. — Что я — хуже других? Почему меня?

Спор затягивался, а время подходило к восьми, и Полине Антоновне пришлось вмешаться самой: в восемь все дежурные должны быть на местах.

В восемь — впуск в школу. В восемь открываются ее двери, в восемь включается школьное радио, в восемь появляется директор и, заложив руки назад, встречает учащихся.

Полине Антоновне нравилась эта традиция, установленная, вернее, восстановленная, после войны, — с тех самых пор, как Алексей Дмитриевич, вернувшись с фронта, пришел опять в школу. На громадном полотнище — текст присяги молодогвардейцев своему народу, по сторонам — скульптуры Олега Кошевого и Зои Космодемьянской, перед ними — директор, дежурный педагог и дежурный ученик с красными повязками на рукавах. Мимо них, под звуки марша, один за другим идут ученики, и каждый, от самого большого до самого маленького, поклонится директору, и каждый почувствует на себе его внимательный взгляд. Полина Антоновна была убеждена, что этим взглядом уже закладывается зерно того порядка, по которому должен быть проведен начинающийся день.

В восемь часов семнадцать минут по всем этажам раздается передаваемая по радио команда:

— На зарядку, стройся!

Начинается зарядка — длинные ряды мальчиков приседают и поднимаются, разводят руки, раскачиваются направо и налево. Полина Антоновна помнила, скольких трудов стоило ввести эту зарядку после войны, зато ее новый, собранный из разных школ класс принял ее почти с самого начала как что-то незыблемое.

Таким же твердо установленным порядком все шло и в этот день. Так же прошел впуск в школу, зарядка. Начались уроки. На переменах весь восьмой «В» был на постах. С красными повязками на рукавах «воробышки» дежурили в вестибюле, на лестницах, в коридорах — везде, где это было установлено расписанием. Но на большой перемене случилась беда.

Саша Прудкин плохо выучил дома физику и боялся, что его могут спросить — может быть, даже сегодня, сейчас, прямо после перемены. Поэтому, отправляясь дежурить на площадку второго этажа, он на всякий случай захватил учебник. Сначала все шло хорошо. Ребята не толпились, не бегали по лестнице, не катались по перилам. Но потом Саша подумал, что скоро будет звонок, начнется физика. Он вытащил из-под тужурки учебник и стал читать. Воспользовавшись этим, кто-то из малышей решил скатиться по перилам, упал и расшиб голову.

Саша спохватился, когда услышал крик. Пострадавшего тут же отвели к врачу, сделали перевязку и отправили домой.

Сашу Прудкина действительно спросили по физике. Он с перепугу забыл и то, что знал, и получил двойку. А на следующей перемене была объявлена экстренная линейка всей школы. На линейку пришел директор, объявил о случившемся и в присутствии всех приказал восьмому «В» снять красные повязки.

— Право дежурить по школе — это честь! — сказал он. — Этим правом могут пользоваться только те, у кого есть чувство ответственности. А у кого такого чувства нет, должен еще завоевать себе это право!

Бориса это событие ошеломило больше, чем в свое время обидный проигрыш восьмому «А», тем более что дежурство на оставшуюся часть дня директор передал тому же восьмому «А». Он ничего не видел вокруг, когда снимал с рукава красную повязку, значение которой понял только теперь. В волнении, как назло, дернул не за тот конец завязки, и из петли получился тугой узел, и чем больше торопился Борис, тем узел туже затягивался.

— Кто там задержался? — ни весь зал спросил директор, устремив взгляд в его сторону. — Снять повязку!

Вот теперь Борис почувствовал, что значит честь класса. Ему стыдно было стоять на виду у всех и слушать бичующие слова директора, стыдно было поднять глаза, стыдно было снимать свою повязку да еще передавать ее, как нарочно, Прянишникову.

Следующим уроком был английский язык, но Борису сейчас было не до него. Он сидел и думал: кто виноват во всем случившемся?

Конечно, Саша виноват. Действительно: «Стоишь на посту, так стой!», как написал в своем экспромте Сухоручко:

Саша, Саша!Где зоркость ваша?Стоишь на посту, так стой!

А разве этот «артист» Сухоручко не подрывает честь класса каждый час и каждую минуту? И разве он, Борис, не участвует в этом? Почему он в ответ на болтовню Сухоручко только помалкивает да посмеивается, а то и сам вдруг примет в ней участие?

Борис сделал усилие над собой, чтобы вдуматься в смысл того отрывка, который сейчас переводили в классе. Но отрывок никак не вязался с тем, что бродило у него в голове. А то, что бродило, было чрезвычайно важно и потому взяло верх и овладело всеми мыслями Бориса.

Кто же виноват?

Разве в разного рода событиях, которые то и дело совершаются в классе, бывает замешан один Сухоручко? А Вирус? А тот же Саша Прудкин? А Усов и Урусов? А остальные ребята? Как они, остальные ребята, отвечают на эти события?

Вот Вася Трошкин на глазах у всех разорвал тетрадь, потому что Полина Антоновна поставила ему не тот балл. Борис видел, как дрогнула тогда какая-то жилка на лице Полины Антоновны, а что он сказал Васе? Что сказали ему остальные ребята, весь класс? Чем они помогли Полине Антоновне? Только Игорь Воронов после того урока колюче посмотрел на Трошкина: «Я тебя, знаешь что?.. Я тебя из школы бы выгнал за это!»

«Все виноваты! — решил Борис. — Была бы у нас настоящая сознательность, ничего бы этого не получилось».

Это он и высказал на чрезвычайном классном собрании, созванном тут же после уроков. Ему возразил Игорь:

— Самотек и обезличка! Дисциплина от руководителя зависит, а у нас староста только улыбается.

Но Борис упорно отстаивал свою мысль, и у них получилась горячая перепалка. Каждая из сторон была в чем-то права, в чем-то не права, и председательствовавший на собрании Витя Уваров никак не решался прервать их. И тогда, не спрашивая слова у председателя, поднялся Рубин и авторитетно, медленно, никак не отвечающим горячности момента тоном, сказал: