Фаза Урана - Кирилл Чистяков

Я приобретаю продукты в супермаркете. К парковке, как поросята к свиноматке, жмутся машины. В кондиционированном торговом зале я толкаю свою потребительскую корзину между рядами набитых брендами полок. Нормальной тачки мне не хватило, потому что покупателей много. Мне досталась тележка, которая предназначается для мам с детьми: сверху проволочный ящик, а под ним кабинка с педалями и рулем, как в автомобиле: в ней, согласно замыслу, по супермаркету нужно перевозить ребенка, чтобы тот не орал и не просился домой. И мне очень жаль, что я одновременно не могу толкать тачку и ехать в кабинке с педалями и рулем. Мир полон несправедливости.

Зато теперь я приобретаю продукты не только себе, но и для соседа из пятой квартиры – по поручению Варвары Архиповны.

С этим самым соседом я сталкиваюсь на лестничной площадке, когда возвращаюсь домой. На нем рваный, не по погоде надетый, дождевик, подмышкой – воздушный змей. И, как видно, ветер сегодня южный. Я с ним здороваюсь, но он не отвечает мне, и мы смотрим друг на друга, как два боксера перед взвешиванием. Старику я однозначно не нравлюсь – наверняка он не считает меня лучшим представителем молодежи, и в этом он, разумеется, прав. Как его зовут? Сократ? Платон? Аристотель? Его зовут Вилен Архимедович, вспоминаю я, а старик продолжает смотреть на меня, как на зло, как на телевизор с новостями о терактах, ждет, пока я освобожу ему проход.

И тут я понимаю, что у меня в руках его еда в бумажном пакете с логотипом супермаркета – двумя вишенками, сросшимися сиамскими близнецами, а в пакете, любимые стариком йогурт, творог, батон, докторская колбаса, макароны. И это значит, что у меня ключ к его желудку. А ключ к желудку – это ключ к мозгам. Былая умиротворенность внезапно покидает меня. И я уже знаю, чем займусь этим вечером.

Я уступаю старику дорогу, и тот лезет на чердак. Теперь и я кое-куда планирую залезть. И мой покой, бездарно затянувшийся на две недели, растворяется, как медуза на солнце, а в брюхе стучит ножками, давит на педали и крутит руль, беспокойный бес любопытства, мой настоящий и мой единственный сиамский близнец.

II. Гость

Дома на кухонном столе я раскладываю пасьянс из стариковской еды. Колбаса, творог, батон, макароны, йогурт. На этикетке йогурта рисунок отборной клубники, измазанной сливками. Из холодильника я достаю пэт-бутылку, и на ее дне, как анализ, желто плещется археологическое зелье. Недоделанная сома недоделанного брахмана. Жидкость я аккуратно сливаю в блюдце. Затем отправляюсь в комнату, и возвращаюсь оттуда с одноразовым шприцем. Я вгоняю две полные машины жидкости в йогурт, делаю ему инъекцию: и в этом нет ни малейшего сексуального подтекста. Упаковку я взбалтываю и оставляю настояться. Шприц дротиком летит в мусорное ведро. Неизрасходованные миллилитры зелья смываются в унитазе.

Теперь мне остается только ждать. Потехи ради, на экране компьютера я перечитываю «Голый Завтрак». Когда-то, очень давно, я думал, что это книга о Тарзане. Тем временем начинает смеркаться, и осьминог ночи плавно выпускает в атмосферу черную секрецию темноты. Это означает: мне пора.

Я собираю продукты обратно в пакет, выношу все на лестничную площадку и ставлю под дверью квартиры номер пять. Я знаю, что Вилен Архимедович ужинает поздно.

Затем я спускаюсь во двор, огибаю Дом и вскарабкиваюсь на клен со стороны дороги. По кленам довольно сложно лазить, это я помню еще с детства, но все складывается благополучно. Здесь – прекрасный наблюдательный пункт, просто мечта вуайера, и мне хорошо видно все, что происходит в пятой квартире. Пока там ничего интересного: старик сидит за столом и возится с кропотливостью часовщика над очередным воздушным змеем. Его комната ярко освещена и он, разумеется, не может различить то, что творится извне.

Я гляжу в сторону дороги. Уже достаточно темно, тем не менее, я опасаюсь, что меня могут заметить. Но переживания напрасны. Пешеходы, как всегда, куда-то спешат, наверное, боятся опоздать к телевикторине или к вечернему сериалу. Усталые, битые-перебитые «копейки» с буквами «У» на лобовых стеклах покидают автодром и едут в гараж – их рабочий день окончен. Счастливая семья на рекламном щите погружена в свою извечную созерцательность. Водитель поломанного троллейбуса надевает оранжевую спецовку и рукавицы, а потом кукловодит электророгами своего транспортного средства, силясь отыскать контакт с проводами.

На клене я неплохо устроился, скверно лишь одно: курить нельзя – огонь сигареты слишком бросается в глаза, и чтоб успокоиться, я болтаю ногами и тихонько что-то насвистываю, кажется, это «Come as you are».

Наконец, я вижу, как Вилен Архимедович, откладывает в сторону клей, бумагу и рейки. Выходит из комнаты и, возвратившись через минуту с продуктами, трапезничает. Я чувствую себя, как персонаж голливудского фантастического триллера, где главный герой приготовил ловушку для какого-нибудь инопланетного монстра, а теперь сидит себе в укрытии и тихо бубнит: «Давай, ну давай же, детка, come on…»

Эффект зелья действует быстрее, чем я ожидаю. Старик щупает себе лоб, а затем, пошатываясь, шаркает к нерастеленной кровати и ложится на нее. Он даже не успевает закрыть окна, и это облегчает мне задачу.

Я спрыгиваю с дерева и мчусь к себе в комнату. Перелезть с моего балкона на балкон старика гораздо проще, чем вскарабкаться на клен. Я вторгаюсь в его квартиру. Старик продолжает лежать на диване и смотреть в потолок. Почему-то сейчас он похож на Кита Ричардса.

Его квартира в негодном состоянии. Круглый стол завален хламом. Пахнет дешевым табаком и скисшей сметаной. Древние обои вздуваются на стенах, как волдыри на обожженной руке. Рядом с кроватью Вилена Архимедовича висит ковер, а на нем – винтовка. Я разглядываю узор ковра и ствол оружия. А потом задаю свой первый вопрос:

– Вы слышите меня?

III. Анхра-Майнью

…Во всем виноваты немцы…

Так старик начал свой рассказ. Речь его, местами косноязычная, временами невнятная, то и дело прерывалась. Мысли его часто перелетали от одного события к другому. Перелетали без связи, бестолково, словно они были осенними перепуганными мухами. Некоторые дни в его памяти представали яркими и глубокими картинками, словно голограмма. Напротив, целые годы выцвели совершенно, будто фотография на поляроид, долго находившаяся на свету. Я ловил его слова. Слова – дрожь. Дрожь маленького хряща гортани, которая определяет наше прошлое и пытается создать будущее. Его слова были землей, были морщинами и были снегом…

…В древности, когда в битве погибал воин – его хоронили в степи. Оставшиеся в живых проходили мимо и бросали горсть земли на могилу. Так вырастал курган. Слова…

…Женщина рожала детей и увядала. Морщины иероглифами писали на ее коже историю ее судьбы. Девушка превращалась в старуху. Девушка ничего не могла знать о старухе. Старуха давно успела забыть девушку. Слова…

…Снег ложился на холодный камень. Камень становился сугробом. В мягком сугробе пряталась твердость камня. Опять слова. Всего лишь слова…

Слова сыпали, резали и кружили. Мне было проще. Я слышал первую фразу…

…Во всем виноваты немцы…

Никто не знает, где и когда родился его отец. Говорили, что мать его отца наполовину была цыганкой. До самой смерти отец его оставался неграмотным, не без труда выучившись писать лишь фамилию: детство у Него было сложным, если, конечно, оно вообще было. Многие люди были уверены, что Он никогда не был ребенком. Разве бывает детство у диких зверей?…

Сколько Он помнил себя, Он всегда чувствовал голод. В ту пору у Него была тысяча имен. Иначе говоря, Имени у Него не было. Имена бывают у коров и свиней, но их не дают хорькам и крысам…

Летом Он батрачил на богатых хуторян, пахнувших сахаром и мукой. Зимой перебирался к морю в портовые города. Там он нищенствовал или грабил пьяных матросов в порту. Очень часто это были немцы. Однажды, злобной зимой в Таганроге, Он чуть не умер с голоду. Его спасли негры – матросы американского торгового флота. Сердобольный негр Мойзес кормил Его консервированными бобами. Мойзес любил самогон, украинских женщин и грустные песни на непонятном языке. А еще негр любил воздушных змеев. Сначала Мойзес безуспешно пытался обучить Его английскому. Потом плюнул, и научил мастерить змеев из желтой бумаги и планок, пахнущих лесом. Они вместе запускали змеев в морозный морской воздух на пристани, и негр пел что-то о грусти. Не зная слов, но чувствуя непонятную радость, Он по-звериному подвывал мелодии…

Думаю, у Него все-таки было чуть-чуть детства: эти два зимних месяца в Таганроге. Американский пароход уплыл, и с тех пор Он никогда не грабил пьяных негров. К счастью, пьяные немцы попадались чаще…

Спустя три года, вдоволь поскитавшись по Новороссии, он пристал к бродячему цирку. Он ухаживал за лошадьми, чистил клетки, обрывал корешки билетов. В цирке имелись усатые силачи в полосатых трико; козел, умевший считать до десяти – гораздо лучше, чем Он; гуттаперчевые мальчики и не менее гуттаперчевые девочки; метатели ножей и наездники в костюмах горцев. Еще был карлик, грустный клоун. Карлик выходил на манеж в костюме японского генерала или даже в образе эсера-бомбиста, и публика изнывала от хохота. Однажды, силачи в полосатых трико – французские борцы, шутки ради, заставили Его схватиться с их чемпионом Чемпион носил нелепый сценический псевдоним Гасконский Бык. Гасконский Бык очень быстро уложил Его на лопатки своим излюбленным приемом. Тогда Он прокусил чемпиону кадык. Хлынула кровь, и силач широкой ладонью застучал по опилкам…