Клюква со вкусом смерти - Наталья Хабибулина

– А, может быть, видели дома когда-нибудь что-нибудь похожее? Например, перстень с голубым камнем?

– Ой, что вы! Я только в магазине в городе, и то – одним глазком, чтобы не соблазняться! – возбужденно произнесла девушка.

Тётка сказала то же.

– Хорошо. Верю. Теперь я задам не очень скромный вопрос: у вашей сестры был мужчина?

– Мужчина? – Галина Антоновна удивленно посмотрела на Дубовика. – Вроде бы нет… Никогда не замечала за ней такого…

– Да не было у мамки никого, – вступила Антонина. – Много раз говорила: «Хоть бы какой завалящий нашелся»…

– А, может быть, лукавила? – спросил Ерохин.

– Не-а…

– Я думаю, что Антонина права. Я тоже немного знаю своих женщин. Если у неё вдруг появляется мужчина, так у той будто крылья за спиной вырастают, – проговорила Ситникова.

Дубовик попросил женщин об этом разговоре ничего не говорить следователю.

– Отвечайте строго только на его вопросы. Если не знаете, как правильно ответить, лучше промолчите. В вашем состоянии такое вполне объяснимо. Я надеюсь на вас.

Рано утром Ситникова привела шофера Кудрю, который подтвердил слова женщин.

– Всегда она ездила с большой корзиной, только какая-то она у неё вечно была полупустая, а нынче совсем, похоже, ничего не было, что-то на дне тряпкой прикрыла, вроде, отрез какой-то. И всё… Да ещё и корзина старая, прутья во все стороны торчали. Я поинтересовался, так она меня отбрила. Выходила всегда на Универмаге, там же я её и забирал.

Когда Кудря ушел, Дубовик положил перед Ерохиным перстень и фотографию Кокошкиной, которую ещё раньше взял у Шушковой.

– Итак, Володя, это твое задание. Едешь в Энск, там размножишь фотографии. Я напишу письмо Сухареву, он должен дать тебе помощников. С этой фотографией обойдёшь все закоулки, магазины, дома. Надо найти след женщины. Кто-то её должен признать. Начнешь с Универмага и – по кругу, увеличивая радиус поисков. Сделаешь также снимок перстня в самых различных ракурсах. Его срочным письмом отошлешь Лопахину. Приложишь мою записку. Пусть наши поработают с этим перстнем. И в военкомате пусть всех проверят на предмет присутствия в Молдавии в годы войны. Без результатов не возвращайся. Думаю, тебе понятно, что все эти корзины – ширма. Пока было что везти в город, Кокошкина брала новую. А вот в понедельник торговать ей было нечем, тогда она и взяла старую корзину, а в городе просто-напросто от неё избавилась. А тряпкой прикрыла дно, чтобы лишних вопросов не было.

– Шофер же сказал, что она отрез везла. Продала, наверное.

– Вот это ты и узнаешь. Только из-за одного отреза никто «за семь вёрст киселя хлебать» не поедет. – Дубовик похлопал Ерохина по плечу: – Вся надежда, Володя, теперь на тебя. Только так мы узнаем, что вдовушка хранила в своей заветной шкатулке, кроме двух, довольно ценных перстней.

– Может быть, ничего больше и не было? – с сомнением спросил Ерохин.

– Как ты себе тогда представляешь то, что одно из них лежало на полу? Если оно было на этот момент единственным, его бы, наверняка, искали. Я думаю, Володя, что преступник нашел ключ от шкатулки, забрал содержимое, видимо, значительное, выронив при этом перстень, а вот искать у него просто не было времени: и убить женщину, и привести всё в порядок… Впрочем, время покажет… А ведь он прекрасно знал, что Антонина на работе, знал, что Кокошкина поехала в город. Он обо всем уведомлен. И к Гаврилову в больницу не пришел именно потому, что узнал о наших планах. – Дубовик в очередной раз задумался.

– Как думаете, что там, на болотах? – прервал его размышления Ерохин.

– Что я думаю? Пока точно не знаю, но совершенно уверен, что об этом хорошо была осведомлена Кокошкина. И шкатулочка из той же оперы. И, видимо, Гаврилов что-то знает…

– А Гребкова? Она-то что?

– Вот с ней сложнее. Ведь явно за кем-то следила, пыталась рассказать участковому, называла конкретную фамилию Горелова. Тут я, честно скажу, в замешательстве. Мозги закипают… Что-то с ней не срастается…

– Да-а, если бы про Горелова не спрашивала, тогда можно было бы сказать, что и она про болота что-то знает. А может быть, она просто перепутала?

– У меня была такая мысль, что она просто обозналась, тогда за что её убили? Нестыковка какая-то…

– Если бы Горелов не был казнен, то можно было бы подумать, что именно он скрывается на болотах под видом Лесника. Потому и маску надевает, чтобы не быть узнанным… – задумчиво проговорил Ерохин.

– Кстати, расскажи-ка мне подробней об этой казни, и где у тебя словесный портрет, фоторобот? Что там ещё?

– Портрет, как я вам уже и сказал, получился чудовищный, – капитан открыл свою папку и вынул из неё большой лист бумаги, на котором было изображено лицо мужчины с большими усами, маленькой бородкой и кудрявой головой. – Вот, пожалуйста! Кого-нибудь напоминает?

Дубовик поморщился:

– И меня, и тебя… Усы и бороду убрать… Какое-то размытое… Вроде бы кого-то напоминает, но кого? Что же, никто не смог конкретно описать его? – раздраженно спросил он.

– Так уже двенадцать лет прошло. Близких его никого не осталось, друзей тоже. Кое-кто из оставшихся в живых партизан вспоминал, какой он был, да больше помнили кудри, усы и бородку. Арестовали они его ночью, ночью же и повесили: там ещё оккупанты были, по-другому не получалось. А живого мало кто смог точно описать, вернее, не точно…

– А если казнили не его? – с сомнением спросил подполковник.

– Мать его там была, орала на площади два дня, пока его не сняли. Она же его и похоронила. Да, ещё командир партизанского отряда сам ему приговор зачитывал. Вот он этого Горелова знал очень хорошо, ещё со школы. Только он умер, мне его жена об этом рассказала. Нет, Андрей Ефимович, с этим Гореловым всё точно. Я очень подробно расспрашивал всех. Никто ни разу не усомнился в том, что казнен был именно Горелов.

– А родственники? Кроме матери?

– Никого. Жена была, но умерла ещё до войны. Детей не нажил.

– Ладно, Володя, будем думать дальше. А ты бери мою машину, заедешь за Варей, отвезёшь её в Энск, пусть дома у себя поживет со Светланой. Мне будет спокойней… И работай, работай, ищи!..

Пока мужчины разговаривали, проснулись дочери Ситниковой.

Девочки вели себя очень скромно. Разговаривали тихо, бросая взгляды на гостей. Одевшись и позавтракав распаренной пшеничной кашей, сдобренной топленым маслом, ушли в школу.

Следом появился Забелин с известием, что Гаврилов пришел в себя.

– Только не помнит он ничего. Травматическая амнезия.

– Не блефует?

– Не похоже. Глазами вращает от удивления, осматривается. Если в