Девственницы Вивальди - Барбара Квик

Матушка, признайся, ведь это ты убедила Генделя, что лучше Марьетты для его оперы не найти? Это будет доказательством, что ты все-таки читаешь мои письма, хотя ни разу, ни единого разочка мне не ответила.

Отчаянно надеюсь, что figlie di coro получат разрешение посмотреть выступление Марьетты. Она пишет, что уже сейчас ей присылают столько букетов, что раrlatòrio обители Сан Франческо делла Винья напоминает цветник.

Мне искренне жаль монахинь, вынужденных в эти дни обслуживать Марьетту — новоиспеченную оперную диву; Марьетту — дитя сточной канавы, имя которой после венчания с Томассо Фоскарини будет вписано в Золотую книгу;61 Марьетту, собирающуюся проплыть со свадебной процессией по всему Большому каналу и завернуть в Пьету; Марьетту, обещающую задарить нас шоколадными конфетами так, чтобы у нас потом еще неделю болели животы.

Благодарю тебя за помощь моей подруге, милая матушка, если это действительно ты помогла. Мне бы так хотелось, чтобы ты и для меня сотворила какое-нибудь маленькое чудо. Но свадебной процессии, увозящей в гондоле Анну Марию даль Виолин, никому не дождаться.

На этой неделе я получила и другое письмо — его передала мне сама настоятельница. Клаудия написала о своем женихе. Вопреки ее опасениям он вовсе не старый и не урод — это юноша из соседствующего с ними знатного семейства. В детстве она часто играла с ним и даже выделяла его среди прочих. А потом ее отправили сюда шлифовать музыкальное мастерство (и от греха подальше, пока она не достигнет брачного возраста). Его семья славится происхождением, но бедна, тогда как родители Клаудии приобрели земли и состояние всего около двух сотен лет назад. Таким образом, этот брак выгоден обеим сторонам; в нем Клаудия получит княжеский титул. Как это тебе понравится — княгиня Клаудия?

Кстати, она тоже обещала привезти нам шоколаду.

Теперь у меня в приюте не осталось ни единой подруги. Бернардина ненавидит меня пуще прежнего за то, что вынуждена брать у меня уроки. Мне же в наставницы определили маэстру Менегину, Ла Бефану, — только ее сочли достаточно искусной, чтобы учить меня. У нее никогда не находится доброго слова, чтобы отметить мои успехи. Если в конце урока она молчит, значит, я играла воистину блестяще — раз уж даже она не нашла, к чему придраться.

Не могу припомнить, когда я в последний раз смеялась. Вероятно, это было еще до побега Джульетты, потому что только с ней мы хохотали до колик — мы вдвоем, да еще иногда Клаудия. Часто, лежа в постели, я перебираю в памяти наши былые шутки и проказы и порой улыбаюсь, а бывает, и рассмеюсь потихоньку. Но такой смех — бледная тень прежних радостей — в конце концов кончается слезами, потому что моих подруг нет рядом, и я с новой силой ощущаю, насколько одинока в этом мире.

Наверное, я бы постоянно плакала вечерами, пока не усну, если бы не ноты, которые maestro Вивальди продолжает присылать мне. Похоже, он сочиняет все больше и больше. Думаю, для него это самое главное, хотя, разумеется, он очень высокого мнения о себе как об исполнителе. Вероятно, половину произведений он написал только для того, чтобы похвалиться своей виртуозностью перед всем светом. Но иногда из-под его пера выходит что-то невыразимо нежное, исполненное воображения, страсти и очарования. Что же это, как не милость Господня? Я не перестаю ломать голову, почему некоторые люди — хотя они ничуть не добродетельнее, не достойнее других — так выделены Им. Иногда мне кажется, что Бог раздает гениальность как попало.

Вместе с письмом Клаудии настоятельница вручила мне очередную партитуру от маэстро — сонату си-бемоль. Как и в самый первый раз, он черкнул вверху листа: „Per signorina Anna Maria“. Уже в который раз Вивальди сочиняет для меня невероятно трудные соло. Подозреваю даже, что он отсылает мне эти ноты нарочно, чтобы удостовериться, точно ли еще кто-нибудь, кроме него самого, способен сыграть его музыку так, как она задумана. Прошу, не считай меня слишком тщеславной — это утверждают все, кто слышал партии, предназначенные для меня нашим маэстро.

Я пришла к убеждению, что музыка — единственная моя спутница, наставница, мать и подруга, которая никогда меня не покинет. Каждое усилие, отданное ей, вознаграждается. Еще ни разу не отвергла она мою любовь, ни разу не оставила мой вопрос без ответа. Я отдаю ей всю себя, и она возвращает мне сторицей. Я пью из нее, и, подобно роднику в персидской сказке, она не пересыхает. Я беру в руки скрипку, и она говорит мне о моих чувствах — и всегда только правду.

Мы помещены сюда, чтобы своими молитвами заслужить милость Господню для Венеции и для всей Республики. Но в недрах этой обязанности я открыла подлинное сокровище, которое никак не связано с каким-то высшим благом, а лишь с моим собственным удовольствием.

Теперь ты видишь, сколько во мне своекорыстия; вполне возможно, что я на самом деле просто дочь своей матери. Потому что наверняка тебе чем-то полезно скрываться от меня.

Священник, и настоятельница, и все остальные здесь пытаются внушить нам, что ничто в нынешней жизни не имеет значения по сравнению с жизнью грядущей. Меня же загробная жизнь нимало не влечет: в ней мне уготованы только страдания, и это для меня не тайна. За свои нечестивые мысли я буду гореть в аду. Моли Господа о том, чтобы они не стали достоянием ни единой души во всей la Serenissima, кроме тебя самой!

Данте Алигьери писал письма своей возлюбленной Беатриче с тех пор, как они встретились детьми, и потом еще долгое время после ее кончины. Письма, которые он никогда не отсылал, а она никогда не читала. Иногда, в бессонные ночи, я не могу отогнать мысль, что мои послания к тебе — точь-в-точь как у Данте к Беатриче, как музыка, звучащая в пустой комнате.

Я запечатаю это письмо и отдам сестре Лауре. Мне нравится представлять, как ты ломаешь сургуч на моих письмах. Я тянусь к тебе через пустоту, разлучившую нас — возможно, навеки. Я пишу и пишу вопреки опасению, что ты не читаешь эти строки — что никто не читает их и никогда не прочитает. Как знать, не бросает ли сестра Лаура мои письма в огонь, утешаясь мыслью, что я и вправду поверила в твое существование?

И все же даже через пустоту я шлю тебе поцелуи. Я шлю тебе свою любовь.

Я намеренно опустила многие подробности из письма Марьетты. Я могла себе позволить безоглядно доверять письмам собственные кощунственные размышления, но я бы ни за что не стала раскрывать сведения, могущие повредить моим подругам.

Сама же Марьетта писала мне все, не утаивая ни одного из своих соображений или поступков. Каждый раз, получая от нее очередное послание, я долго раздумывала, не бросить ли его в огонь. Вот их передо мной целая пачка; края кое-где опалены, поскольку самым первым побуждением было сжечь их сразу после прочтения.

Письма Марьетты были и остаются моей тайной отрадой. Я перечитываю их, когда мне скучно или тяжело на душе. Они, вместе с другими моими секретными вещицами, спрятаны столь надежно, что отыскать их не удастся никому.

Моя переписка и моя записная книжка должны храниться в тайне — хотя бы до моей смерти. А пока пусть они служат мне собеседниками, которыми жизнь меня обделила; когда бы я ни призвала их, эти письма всегда под рукой. Они для меня — словно ход в страну юности, окно в ту жизнь, которой у меня никогда не будет.

«Аннина!

В какое гнусное место я попала! Почти все монашки здесь — подлые твари, их единственная забава — как можно изощреннее изводить послушниц и прочих молодых вроде меня, попавших к ним в стаю.

Можешь себе представить, что они раздули из моей беременности. Только то, что у моего дражайшего олуха здесь имеются две тетушки, помешало самым лицемерным из здешних склочниц швырнуть меня в колодец! Я им сказала, что не желаю быть брюхатой и что была бы очень признательна, если бы они дали мне какое-нибудь зелье или спихнули с лестницы, чтобы я избавилась от плода! Но все, чего я добилась, — это бесконечные проповеди, что я, мол, в порочности своей превзошла Великого Калифа и Чингизхана, вместе взятых, если решила избавиться от драгоценного дитяти ихнего Томассо. Дали бы мне заткнуть этих тетушек на минутку и намекнуть им, что их племянничек к моему состоянию касательства не имеет, тут бы они сразу мне помогли!

А затем я узнала от служанки одной из монахинь-певчих, что молва прочит меня на роль Поппеи в опере Генделя. Это та самая, в которую влюблены все мужские персонажи, значит, она должна быть и красоткой, и блестящей вокалисткой, к тому же суметь выдержать на сцене добрых пять часов.

Вот это и стало для меня последней каплей. Я послала за своей будущей свекровью и заявила ей, что, если она мне не поможет, я, так и быть, рожу им чужого ублюдка. Сама понимаешь, что я подыскала более изящные выражения, но была достаточно откровенной и не оставила у нее никаких сомнений насчет того, что надо сделать.