ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2) - Пантелеймон Кулиш

шляхте притеснять Козаков. Но к зависти, обычной спутнице и козацкого, и

шляхетского хозяйства, присоединился еще и другой предмет жадного соискания в

малолюдном и опасном крае— женщина.

Хмельницкий был вдовец и имел уже взрослых детей; но попавшая какими-то

судьбами в козацкую Украину очаровательница степных сердец, Полька, предпочла его

своему коханку, пану подстаростию, Чаплинскому. Подняв обычную в самоуправной

стране войну за свою Елену, шляхетский Менелай вторгнулся в козацкую Трою,

Суботов, и вместе е похищением изменницы, похитил всю хозяйственную движимость

Хмельницкого. Жаловаться на подстаростия войсковой писарь мог только пану

старосте да верховнику козачества, коронному великому гетману. Суды градский,

земский и трибунал существовали исключительно для шляхты. Но пан староста был

потаковник своего наместника, а наместник его расставил по дороге к резиденции

коронного гетмана засады на Хмельницкого, если тому правда, чт5 потом писал

Хмельницкий в „Реестре козацких Кривдъ". Оставалось искать управы только у короля,

и Хмельницкий, в сопровождении десятка Козаков, отправился в Варшаву. Это могло

т. ц.

17

130

.

случиться не‘раньше конца ноября 1647 года, потому что Хмельницкий участвовал

в ноябрьском походе на Татар, о чем упоминает он в том же „Реестре", а в декабре он

был уже за Порогами. Как ни сильно терзала козака досада за наезд на хутор и за

похищение любовницы, но для Хмельницкого всего важнее было новое свидание с

королем. Ссора с Чаплинским, очевидно, послужила ему только предлогом для поездки

в Варшаву.

Он появился перед королем в то время, когда король, осно * вываясь на сеймовом

постановлении об удержании на службе квартяного войска, готовился к новому

способу войны с Турцией. Парижский рассказ Линажа со слов Радзеёвского о том, что

Владислав утаил от Оссолинекого сделанные козакам обещания, и что эту тайну

Оссолинский узнал только теперь от Хмельницкого, ничем не подтверждается.

Оссолинскому надобно было играть роль незнающего королевских обещаний.

Владислав принимал нашего Хмеля секретно у себя в комнате, и никто не знал, о чем

они беседовали, но после секретной беседы, король велел написать Александру

Конедпольскому увещание, по всей вероятности, только для прикрытия более важного

дела. В этом увещании пет речи ни о Чаплинском, ни о возвращении Хмельницкому

хутора, (Владислав должен был обойтись кротко с украинским магнатом), а говорится

вообще о притеснении Козаков старостянскими наместниками. рассказ о

драматической жалобе королю на Чаплинского, очевидно, был распространен везде

сперва самим Хмельницким, а потом сделался достоянием стоустой молвы да тех

историков, которых можно назвать „убогими собирателями чужих суждений и вестей".

Слушая мистификацию самого Хмеля и тех, кому он замаливал глаза, современники

верили, что король произнес приводимые Грондским слова: „Ты воин, и если у

Чаплинского есть приятели, то можешь и ты нх иметь", или, как пересочинили эти

слова наши исто рики: „Пора бы, кажется, всем вам вспомнить, что вы воины: у вас

есть сабли: кто вам запрещает постоять за себя"? *) Но странно предполагать, чтобы

заговорщик-король впутывал заговорщикакозака в хуторскую драку, имея в виду

господство над Востоком. Еслибы Владислав и был так прост, как историки

Хмелыштчины, то войсковой писарь надоумил бы его не хуже канцлера.

Убогие собиратели чужих суждений и вестей, повторяя болтуна

*) Костомаров, „Богдан Хмельницкий", изд. 4, т. I, стр. 242.

.

181

Грондского и наших сплетников-летописцев, сочинили целую повесть о романе

Хмельницкого, о его тяжбе с Чаплинским в местных судах, о его пребывании в

Варшаве во время майского сейма, о возвратном путешествии нового Вильгельма Теля

и соглашении к восстанию представителей русского элемента в Польском государстве.

*) Все эти известия, выдуманные приятелями и врагами его а posteriori, не

соответствуют ни времени, ни положению дел в Речи Посполитой, ни положению

самого Хмельницкого. Смешно воображать, чтоб у будущего Герострата панской

республики было тогда на уме козакотатарское беспрепятственное шествие с мечем,

пожогом и пленением от Корсуня до Львова и Замостья. Даже гениальных

бунтовщиков, каков был, например, современник Хмельницкого, Кромвель, только

непредвидимые случайности приводили к их широким планам. А Хмельницкий сам

говорил послам Яна Казимира, что, будучи человеком ничтожным (lichym), сделал то, о

чем и не думал. С чем отпустил его Владислав, не известно, как и все, что делали

тайком заговорщики против панской республики, после майского сейма. Но, так как и

сам Хмельницкий, во время своего успеха, ничего не высказывал о последних своих

сделках с королем и канцлером, кроме выдумки, что король „велел козакам добывать

свободы саблею“, то видно, что его третировали не иначе, как слепое орудие тайного

замысла, как палку в руке человека, по иезуитскому правилу. От этого предположения

легче перейти логически к бегству Хмельницкого за Пороги и деятельному

соглашению с Татарами, чем от королевской интимности с козаком. Хмельницкий,

очевидно, сондировал почву, на которой поставили его прежде, и, видя, что она

колеблется, решил выбор между королем и ханом, чисто покозацки.

Во время таинственного пребывания Оссолинского в Украине, король делал

военные приготовления, но, умудренный опытом, покрывал их большею, чем прежде,

тайною. В это время умер единственный сын его, ради которого не смел он сделаться

героем и преобразователем Польши. Смерть малолетнего королевича Карла освободила

его от малодушного взвешиванья ведиишх дел pro и contra на весах домашней приваты,

общей всем его приверженцам и противникам в Польше. Он горько сожалел теперь, что

распустил войско, и выразил свое сожаление, как говорят, такими сло-

*) Костомаров, там же, стр. 238—251.

132

.

вами: „Так как Богу было угодно взять моего сына к себе, то я желал бы, чтоб Он

взял его перед сеймом: не переменил бы я никогда моего намерения'1.

Владислав не мог уже делать новых вербовок, и потому старался обеспечить себе,

на случай войны, помощью Франции п Швеции, отказываясь за это от всякого участия

в готовившемся тогда Вестфальском мире. В это время Венеция начала сухопутную

войну в Далмации, рассчитывая на восстание в Боснии. В Польшу прибыл посол от

императора марокского и, как гласила молва, посланец константинопольского

патриарха, заохочивая к Турецкой войне.

В ноябре 1647 года явился к королю, под великим секретом, посол, облеченный

полномочием большей части Греции, с предложением ему болгарской короны и с

ручательством, что вся Болгария взбунтуется и выставит 40.000 вооруженного народа,

лишь бы только король принял Болгар в подданство и выслал своего наместника, в

качестве предводителя восстания. Этот посол, старик с большою бородою, посещал

короля тайно, под видом чернокнижника, с которым будто бы король советовался.

Только королева и „два польские канцлера" были допущены к этой тайне.

Имя посла было Петр Парцевич. В венецианском архиве хранится интересная

реляция посольства Парцевича.

„Еще в 1630 году* (пишет он) „послали было Болгары, по соглашению с другими

порабощенными турецкими народами, своих посланников к польскому королю

Сигизмунду III и к императору Фердинанду II. Оба монарха приняли послов

благосклонно и обещали свою помощь. Дальнейшие договоры прервало наступление

Густава Адольфа на Германию. Когда начал султан войну с Венецией, между

Болгарами возобновилось движение. Начальники этого народа, как греческого, так и

латинского обряда, видя слабость Турции, вошли в клятвенные договоры и предложили

предводительство мультянскому воеводе, Матвею Бассарабе, обещая ему восточную

корону. Господарь признал нужным отнестись об этом к королю Владиславу, которого

геройские предначертания знал, и которого военное счастье наполняло Туров страхом.

Созвав потом начальников договора, и между ними Петра Деодата, архиепископа

Сардики (Св. Софии), Франциска Марканича, губернатора Болгарии, и других,

советовал отправить посольство к польскому королю; Выбор пал на Петра Парцевича,

миссионера (латинского), который, в сопутствии некоего францисканца, выехал, в

начале 1647 года, в Польшу.

.

133

Прибыв, по долгом и утомительном путешествии, в Варшаву, в турецкой одежде и