Моя преступная связь с искусством - Маргарита Меклина

И романист во мне, со всей творческой наивностью и наглостью, полагал, что если я намекну Тамаре на то, что произошло, укажу ей, в чем заключается загадка непонятного ей увольнения, то она подарит мне концовку рассказа. Стоит мне ей написать — как она поведает мне что-то неожиданное и невообразимое, ибо жизнь всегда изощренней наших мыслей и догадок о ней.

Я пошел на этот шаг исключительно с литературными целями.

У меня в уме сидела завязка: писатель, втайне получивший доступ к чьей-то судьбе.

Я написал ей, подписавшись «Скотт Эспозито». Это имя попалось мне на глаза в местной газете под названием «Фриско Ньюз». Автор Скотт Эспозито рапортовал, что вандалы попортили библиотечные книги Хормельского Центра, нового центра сан-францисской Публички, в котором можно было найти любое издание на темы ЛГБТ.

Пробив «Эспозито» в Сети, я узнал, что эту фамилию обычно давали итальянским младенцам, ранним утром подброшенным к церкви, и что ее корень — exponere — в переводе с латыни означает «открыт всему миру». «Новорожденный лежал на ступеньках собора exposed, то есть незащищенный и доступный любому прохожему, который волен был сделать с ним все что угодно: приютить, усыновить или притвориться, что не слышит жалкого писка» — коряво объясняла происхождение фамилии Википедия, и это объяснение мне показалось забавным, а фамилия — живописной, и я скрылся за ней.

Я сообщил Тамаре, что ее увольнение совсем не случайно и что я — единственный человек, который может открыть ей глаза на закулисные происки ее «судьбоносцев» и поименно их всех назвать.

Я написал ей, что поделюсь с ней всей подоплекой — но что в обмен (и тут я подчеркивал, доказывал и убеждал, и мой электронный голос дрожал) хочу узнать оттенки ее чувств.

«Дорогая Тамара, что Вы подумали, как только узнали, что Вас увольняют?

В каком настроении были, куда пошли, предположили ли, что Ваша карьера в рекламе закончилась из-за „псевдо-женского“ пола, сообщили ли об этом друзьям?»

Во вдохновенном угаре я записал эти вопросы и отправил их в ее онлайновый личный дневник.

По ее осторожным, малословным ответам я понял, что она боялась мне отвечать.

Тамара — как, впрочем, и Труман — была сдержанна и недоверчива, и это выводило меня из себя.

Чего я хотел? Расстроганной благодарности, прочувствованных, театральных речей и слов? На расстоянии руководимой мной драмы?

Тамара спрашивала: «Кто ты? Откуда тебе известны такие детали? Ты мне совсем незнаком — и вдруг вламываешься в мою личную жизнь!»

Я чувствовал ее недоверие и хотел сломать ранящие меня куски льда, сгладить углы.

Это никому не нужное отчуждение.

Эту сухость, которая так задевала меня. Меня, желавшего ей лишь добра. Меня вдруг понесло и, снова подписавшись «Скотт Эспозито», я отправил в ее онлайновый дневник следующий текст:

«Полгода назад я был владельцем небольшого сыскного агентства, получавшим заказы от крупных работодателей и юридических фирм.

Однажды нам прислали длинный, испещренный фамилиями, лист, взглянув на который, я ахнул. Там были чернокожие, индейцы, евреи, сочувствующие коммунистам и члены организации по расследованию событий „11 сентября“, мужчины, ставшие женщинами, а также работники с диагнозом СПИД — все они по той или иной причине были неугодны своему руководству.

Как владелец агентства, я раздавал поручения и мои сыщики неотступно ходили то за тем, то за другим, сидели под неосвещенными окнами и обходными путями опрашивали (чтобы никто ни о чем не догадался) их близких людей. Иногда я сам принимал участие в слежке, идя за подозреваемым из колледжа в бар, из бара — в винную лавку, а оттуда домой. Подозреваемым в чем? Просто в том, что у него было непонятное происхождение, плохая профессия, неправильный пол.

Мне пришлось следить и за тобой!»

Стараясь не нарушить соглашения о неразглашении тайн (за это меня могли привлечь, оштрафовать и лишить возможности зарабатывать деньги в адвокатских конторах), я отклонился от правды — сыскное агентство было придумано с целью не выдать «Зеллерман Инк» — но Тамара об этом не знала.

Она, очевидно, поверила каждому слову в письме, не подозревая, что я был не торгующийся, плохо владеющий синтаксисом сексот и информант, а русский писатель, творческий человек, и меня «понесло».

Тамара ответила, что ценит мою «моральную ответственность» и «сильный характер».

Что понимает, что нарушение конфиденциальности может мне стоить карьеры и подвести под статью.

Что осознает, что я «пожертвовал собой ради нее».

Она умоляла меня подождать, прежде чем исчезать и обещала «все рассказать, дайте только собраться с мыслями, дорогой мистер Эспозито».

Прося чуть-чуть обождать, она открыла для меня приватные записи в дневнике, куда я сразу же, как в омут, кинулся, с жаром и страстью прочитывая то, чего раньше не знал.

Тем временем ей, видимо, удалось запечатлеть — когда я пошел по ссылке в ее дневник — мое IP.

Я написал ей еще одну записку, спрашивая, под каким предлогом ее уволили с рабочего места — я хотел узнать все перипетии, все ее мысли и чувства из ее собственных рук. Как героиня моего нового текста, Тамара должна была говорить сама за себя!

Моя героиня просила меня не торопиться.

Я настаивал и написал ей еще раз.

Она еще раз попросила меня подождать и умоляла меня «держать все линии коммуникации абсолютно открытыми», чтобы она в любой момент могла мне что-нибудь сообщить.

Я ответил, что жду.

Она явно тянула время — и я стал подозревать ее в двойной игре. «Моя героиня удрала со мной такую штуку!» — такие в моей голове вертелись слова.

Жизнь, как всегда, подлила масла в креативный огонь. Во время моей «бурной» переписки с Тамарой американскую прессу наводнили статьи о библиотечных работниках, борющихся против Patriot Act и отказывающихся выдавать спецслужбам списки прочитанных книг подозреваемых в терроризме. Из гневных статей оппонентов закона выходило, что за каждым американцем неугодного вероисповедания, расы и пола — преследуя якобы невинную цель борьбы с терроризмом — следят.

Только я успел занести предыдущий параграф в каждодневно пишущийся мной рассказ о Тамаре, как она неожиданно обрубила мне доступ в свой приватный дневник. Пытаясь понять, почему она перестала со мной общаться, я осознал, что прокололся, по ошибке зайдя в ее дневник не с публичного компьютера в библиотеке соседнего городка, куда ездил, чтобы отвести от себя подозрение, а с рабочего, оставившего на белом снегу ее дневника четкий след «Зеллерман Инк».

Неожиданно я начал замечать большой траффик на свой Вебсайт, озаглавленный просто и строго «Novellist Nilsky».

Большое количество необъяснимых телефонных звонков.

Незнакомых людей, здоровающихся со мной в коридорах юрфирмы.

Еще не понимая, какую связь все это может иметь с Тамарой, я перестал ходить в ее онлайн-дневник и закрыл эккаунт фиктивного и несколько экзальтированного С. Эспозито, в экстазе расписывавшего Тамаре работу сыскных агентств.

Я начал волноваться за карьеру в юрфирме и понял, что вовсе не хочу оказаться «под вспышками софитов, у всех на виду».

Раньше как писатель я всегда оставался в тени, прикрываясь «художественным вымыслом» и «чистым искусством» — теперь же, только я попытался сконструировать настоящий «документальный рассказ», где сама жизнь подсказывала мне сюжетные ходы и повороты, как неожиданно обратил внимание на себя.

И получалось, что мы с Тамарой поменялись местами.

Теперь она следила за мной.

Я всегда считал, что если текст начался настоящей историей, он не может закончиться выдумкой, и эта мысль и подвинула меня на дотошные вопросы Тамаре: «Опиши, что ты ощутила, как воспринимала то, что произошло».

Идея о подлинности литературы подвигнула меня на безоглядную анонимку.

А в результате вышло, что из вуайера, из безопасной дигитальной дали наблюдавшего за транссексуалом, я сам превратился в зверька в прозрачном стеклянном зверинце, за которым этот транссексуал напряженно следил.

А вдруг Тамара Равал заведет судебное дело о дискриминации и незаконном нарушении ее человеческих прав?

Вдруг наймет адвоката, чтобы засудить свою бывшую рекламную фирму или возбудит иск против «Зеллерман Инк»?

И вдруг ей будет нужен свидетель?

Вдруг она почему-то решила, что за мной скрывается не дрожащий русскоязычный вуайер, который от страха в суде позабудет весь английский язык — а крупная дичь?

И тогда какой-нибудь другой рафинированный референт с ровным пробором и распрямителями в воротничковых углах начнет рыться в моем прошлом и текстах, залезет под крышу, под кожу, узнает, что в начале карьеры я сочинял исключительно романы о большой гетеросексуальной любви и читательницы за пятьдесят приглашали меня в рестораны, а я отнекивался, зная, что потом ночью ничего не смогу да и не хочу, и что, несмотря на всю мою браваду и Ролана Барта, я до сих пор не устроил свою личную жизнь, что обхожу разговоры о геях с друзьями и мамой, что в своей нечастой русскоязычной редакторской деятельности отклоняю все тексты с гомосексуальной тематикой и даже прослыл гомофобом и несколько человек за выраженье «проклятые пидорасы» в статьях уже не подают мне руки; и что если на каком-нибудь слушании «дела Тамары Равал» вдруг выплывет, что, несмотря на внушительное количество однодневок, я так и не нашел себе настоящую, на всю жизнь, любовь и что летаю через весь континент в Волгоград, где до сих пор живет мой старый школьный, женатый, приятель, который дает мне урывками и лишь в пору отпусков свое давно не совершенное, но все еще желанное и доступное лишь летом тело (когда его жена с тещей улетают на Юг), то от отчаяния и стыда я просто умру.