Моя преступная связь с искусством - Маргарита Меклина

Передо мной распахиваются двери аэропорта — я улетаю во Францию!

В самолете, в неглаженой спортивной рубашке с накладными карманами и оранжевой кепке-бейсболке, в туристских ботинках, я ощущаю на себе неприязненный взгляд бородача с тремя дочерьми и беззвучной, почти механичной, женой в темной, непроницаемой, неприступной как крепость, одежде (на всех — головные платки), убираю локти с подлокотников, чтобы не задеть бурчащего пуза соседа, закрываю глаза. Я вижу, как в самом начале войны мой отец, тогда еще шестилетний мальчик, выползает из рва, забитого живыми людьми, и как его туда обратно, пинками и неприятными прозвищами, толкает моя неуемная мать. Впереди Франция, круассаны, вино! На психотерапию теперь точно не хватит. В Европе меня ожидают прогулки по Аркашону и бывшие израильтяне, профессорско-геофизическая пара Милена и Игорь, приятели по интернетному «Живому Журналу», которые недавно купили домик в Бордо. Ерзаю в кресле, в кармане шуршит. Там — вырезанные из последнего номера журнала «Арт ин Америка» фотомонтажи, сделанные сюрреалистскими «сестрами». Эти искусно скомпонованные прокламации Клод Кахун, подписавшись «Безымянный Солдат», засовывала в карманы шинелей врага.

Едва осмотрев небольшой садик Милены с желтыми розами (она, застигнутая врасплох, стягивает с маленьких, крепких рук запачканные землей перчатки, обнимает меня) и с удовольствием поедая ее фирменный луковый суп, спрашиваю, что интересного можно тут посмотреть. «Устрицы!» — стучит ложкой по столу Игорь. «Только не посмотреть, а поесть, вот завтра и двинемся, Миленка специально арендовала пронырливый „Смарт“! Что-то ты какая-то скромная, ну прямо из Института благородных девиц, ни косметики, ни мини-юбки тебе, ну ничего, скоро придешь в себя посреди виноградных полей!» — Игорь смеется. «Ты хочешь в Париж? Мы тебя можем до вокзала подбросить. Там столько арабов. Есть некоторые районы, куда лучше совсем не ходить!» «Ну тут во Франции не совсем такие арабы, как были в Израиле», — вступает Милена. «Я хочу посмотреть выставку Клод Кахун», — говорю я. «А что это такая за птица?» — интересуется Игорь. «Да что-то было, кажется, в местной прессе, — отвечает Милена, — я даже начала читать про ее участие в подпольном резистансе, да потом отвлеклась. Ты мне вот совсем с садом не помогаешь! Между прочим, она тоже еврейка. Или все-таки полуеврейка? А, вот эта газета, взгляни!» Игорь, прищурившись, долго вглядывается в длинную, на целую страницу, статью, сопровождаемую черно-белыми фото. «Так она что, лесбиянка? В обнимку с бабой стоит!» Милена у него забирает газету. «Дай гостье поесть! Какая разница кто! Если Ратри (я замечаю, как Милена называет меня не именем, а „ником“ из „Живого Журнала“, хотя все ники месяц назад были раскрыты) хочет поехать на выставку, мы ее подвезем». Я благодарно смотрю на нее, но она продолжает: «Я тоже не понимаю, зачем ограничивать себя только каким-то аспектом, например, ориентацией в сексе, ведь искусство должно быть для всех. Темы должны затрагивать практически все человечество.» «Так а я что говорю! Ну вот что они выпячивают, что эта Кахунша лесбухой была, искусство — это искусство, какое нам дело, кого она приглашала в постель», — Игорь поддевает шпажкой маслину, жадно жует. «Да, опять какое-то мелкотемье, наверно», — Милена поддакивает. «Ратри, у нас тут много такого — тебя еще отвратит! В Советском Союзе все было в этом смысле как-то построже. Хотя ты же из Сан-Франциско, у вас там все качают права.»

Я уезжаю от них раньше, чем намечала — дюны и бухты больше не манят; пересолен «фирменный» луковый суп; на зубах вместо устриц какой-то песок. Напоследок, уже в день отъезда, пока хозяева спят, прохожу в коридор. Где-то за невидимой стеной — голоса вражеской армии. На пороге сидит пушистая кошка. Милена и Игорь ее называют «Массадой». Я стою и дрожу. Оборачиваюсь, чтобы удостовериться в том, что я тут одна. Мужские голоса становятся громче. Я не разбираю ни одного слова, вдруг рядом со мной возникает фигура в шинели, на рукаве — белая повязка с черным угрожающим пауком. Я опасаюсь быть схваченной, но сразу же понимаю: это тени из прошлого. На мне — юбка-парео и льняная блуза с горошек, которые, чтобы меня не узнали, я надела вместо обычной спортивной рубашки. Оглядываясь, засовываю в карман висящего в коридоре грубого шерстяного пальто с поясом, продетым сквозь шлевку, листовку: «Гитлер лучше, чем Бог? Бог умер за вас — а за Гитлера гибнет столько людей». Пальто падает и, путаясь в его полах, оглушенная этим звуком — как будто грохочет целый взвод гулких солдатских сапог — устремляюсь на выход, выскакиваю из неосвещенного, со спертым воздухом, коридора, передо мной бежит кошка с взъерошенной шерстью, с уверенно поднятым вверх пушистым хвостом.

Ребенок

Невзирая на то, что беременность протекала нормально — ни токсикоза, ни частых позывов, ни желтизны — она с нетерпением ждала этого дня. Поглаживая вздернутый кверху, натянутый как барабан, заостренный как кабанья морда живот, она вглядывалась в лица детей. Но ни один из носящихся без присмотра по улице малолеток не был ей мил.

С рождения она была заторможена, ухажеров что-то не было видно и поэтому никто не мог взять в толк, как она зачала. С головоломными, почти алгебраическими отклонениями (когда ей задиктовывали адреса, она записывала цифры в обратном порядке, а читая книгу, перемещала с места на место слова), чурающаяся «человеческого участия» в ней и телефонных звонков, а в разговорах предпочитающая объясняться жестами будто немая, она, наслушавшись народной молвы о размолвках между родителями и детьми, с нетерпением ждала этого дня.

Наконец, в попытках распознать знакомые черты в незнакомцах (а может, таким будет сын, такой ее дочь?), в сомнамбулическом ступоре, в страхах (а вдруг не найдет с ребенком общий язык?) улетучились двадцать недель. Когда подошло время сдавать кровь на тройной тест,[25] она натянула гигантские бурые башмаки, которые были впору ее опухшим ступням, и, одутловатая, одуревшая от шума машин, взобравшись с одышкой на третий этаж, протянула руку поджидающей ее пожилой медсестре:

— Надеюсь, все будет окей.

— Ну это уж редкость большая — зачать дауненка, — ответила та.

Беременная оживилась:

— Но если такой ребенок родится, то он, когда вырастет, не сможет обойтись без меня!

Услышав крамольную реплику, медсестра распахнула глаза и уже засобиралась что-то сказать, как увидела прижатые уши и низкий лоб пациентки — и осеклась.

Через неделю был получен ответ. Он был положительным — что означало, что возможность наличия синдрома Дауна есть. Доктор же, приободряя ее, пояснил, что это, возможно, ошибка и результаты анализов, скорей всего, не верны. К тому же, ей всего тридцать четыре — еще молода, а вероятность зачатия «дефективного» появляется позже.

Когда доктор предложил ей амниоцентез, чтобы отбросить сомненья, она заявила, светясь изнутри: «Я уверена, все будет в порядке — ребенок постоянно будет при мне!»

Врач, не разобрав смысла, вздохнул: «Ну смотрите, а то, если что-то не так, можно все прекратить».

У нее все сжалось внутри. И без докучного доктора снились жалостные, ужасные сцены: что ее собьет грузовик и маленькое, ни о чем не догадывающееся, деловито влачащее свою жизнь чудо-чадо в ее животрепещущем животе превратится в бездушное, бесполезное месиво — или что она неловко плюхнется на кровать и подомнет, переломит драгоценного человечка…

Она больше не ходила к врачу.

А вскоре кто-то сболтнул, что у нее в животе созревает дебил. Ничего не зная о слухах, ее сосед с застарелым запахом и зауженным лбом, завидев ее, тихо зверел. Его, затрапезного, травленого водкой, ходящего на биржу труда (ей же каким-то образом удавалось находить подработки), дико бесило, что он проигрывает той, кого за спиной называл неизменно — «у/о».[26]

Она обходила его стороной и ночью частенько просыпалась в поту — ей чудилось, что сосед, вырвав с мясом металлическую цепочку на двери, врывается к ней.

А когда те, до кого не дошли беззубые россказни бесстыдных, бездельных старух, интересовались ее будущим малышом, она расплывалась в улыбке: «Все хорошо». А матери говорила: «Тест показал, что он дауненок, ему никто будет не нужен, кроме меня». Мать робко вступала: «Боже мой, так может быть, нам от него отказаться…», но дочь отвечала: «Я не смогу пережить, когда мой роднуля, переехав жить за границу, загородившись от меня в своей комнате, сыграв свадьбу, уйдет. А так он всегда будет со мной».

А потом случилось самое страшное — то, что она угадала во снах. Ее пьяный в стельку сосед, приехав домой в воровское вечернее время, вместо переднего включил задний ход и она, не успев увернуться (в конце срока стала неповоротлива и грузна), осела прямо под огромное, рифленое колесо.