В воскресенье рабби остался дома - Гарри Кемельман

Горфинкль поджал губы и задумчиво произнес:

— А знаешь, в этом что-то есть… Но у Донохью высокие гонорары.

— Ну и что? — теперь и Бреннерман заинтересовался.

— И мы сможем нанять его?

— Если мы сможем найти деньги, — сказал Джейкобс, — то почему нет? Наши деньги не хуже других.

— Если мы создадим комитет защиты, то найдем, — сказал Бреннерман, — при правильном подходе.

— Можно ходатайствовать о предоставлении средств от всей общины, — сказал Эпштейн, — но тогда это должен быть храмовый проект, а не просто наша личная инициатива и наши личные деньги.

— И это точно вписывается в нашу программу! — воскликнул Бреннерман.

— И создает проблему, — сказал Горфинкль, — потому что на храмовый проект рабби должен будет как-то отреагировать. А мои акции на сегодняшний день в глазах нашего рабби не слишком высоки, насколько я понимаю. Фактически он знает, что на следующем заседании правления его отстранят от работы.

— Да, боюсь, что ты поторопился, Бен, — уныло сказал Бреннерман. — Ты не должен был увольнять его…

— Я не увольнял его, — сказал Горфинкль, — только предупредил. И уверен, что был прав, — не случись вся эта история.

— Мы все были согласны, — сказал Джейкобс, — так что нечего обвинять Бена.

— Я не обвиняю тебя, Бен, — сказал Эпштейн, — но считаю, что независимо от нынешней ситуации мы поторопились. Мне, например, вообще страшно неловко.

С этой стороны Горфинкль не ожидал подвоха.

— От чего тебе неловко, Роджер? — спокойно спросил он.

— От всего происходящего. От того, что я, новый человек в храме, увольняю рабби, занимающегося этим всю жизнь. От того, что я вдруг стал председателем ритуального комитета. В каком-то смысле все заварилось именно из-за этого, и мне в голову не приходило, что это расколет конгрегацию. Иначе я не дал бы тебе себя уговорить. Ладно, может еще не поздно все исправить. Прямо сейчас.

— Что ты собираешься исправить сейчас? — спросил Джейкобс.

— Я отказываюсь от должности председателя ритуального комитета. И сам сообщу об этом рабби, не дожидаясь официального заявления на следующем заседании правления. Это хороший шанс получить его поддержку при создании комитета защиты. И может, он сумеет поговорить с Паффом и его группой и примирить нас.

— Ты хочешь сказать, что я должен оставить председателем Паффа? Ты это имеешь в виду, Роджер? — спросил Горфинкль.

— Нет, но почему бы не назначить кого-то другого, нейтрального? Вассермана, к примеру?

— А это мысль, — сказал Бреннерман.

— Я подумаю…

Глава LIII

Игра проходила вяло. Уже в начале вечера Ирвинг Каллен отодвинулся от стола.

— С меня хватит. Не могу сосредоточиться, и все тут.

— Может, последнюю? — спросил Пафф.

— Давай, если хочешь.

Доктор Эдельштейн тоже отодвинулся.

— Какой смысл, Мейер? Лично я предпочел бы чашку кофе.

— Это пожалуйста, — сказал Пафф. — Как насчет кофе для мальчиков, Лора? — крикнул он в другую комнату. Потом собрал лежавшие на столе карты и перетасовал их. — Вчера я встретил одного знакомого в Челси — его брат раввин, настоящий ортодоксальный тип — и, как бы случайно, упомянул о том, что в здании, которое собирались использовать как синагогу, кто-то умер. По его словам это вроде бы не препятствие, но он обещал уточнить у брата.

— Хватит об этом, Мейер, — сказал Кермит Аронс. — Хиллсон-Хаус отпадает. Это ведь не просто кто-то взял себе, да и умер. Как инфаркт у Артура Барона прямо в храме — кажется, два года назад.

— Три года назад, — сказал док Эдельштейн. — Но он умер не в храме. Мы забрали его в больницу, и там я констатировал смерть.

— Не имеет значения. Суть в том, что он просто умер. А здесь убийство. Даже если Совет раввинов в полном составе заявит, что все в порядке, это тоже не имеет значения. Еще много лет дом будет известен как место убийства. Кого ты уговоришь присоединиться к такому храму? По правде говоря, мне и самому было бы неприятно думать, не сижу ли я на том самом месте…

— И к чему мы пришли? — спросил Пафф.

— К тому, с чего начинали, — сказал Каллен. Он вдруг просиял. — А знаешь, ты, конечно, на это не рассчитывал, — я имею в виду, когда говорил, что мы должны сидеть молча на том заседании, но по большому счету это был мудрый ход. Если бы мы на самом деле подняли шум, когда Горфинкль объявил новый состав комитетов, нам бы теперь пришлось возвращаться с повинной.

— Точно, а сейчас никаких проблем, — добавил Эдельштейн. — Ирв прав. Мы действительно вернулись туда, откуда начинали. О новом храме мы официально не заявляли, когда огласили новый состав комитетов, мы не вышли. Можем продолжать молчать.

— Правильно.

— Какого черта…

— И я должен позволить этим парням делать все, что захочется? — спросил Пафф.

— Мы все еще сможем выступить против них на правлении, — сказал Эдельштейн.

— Да, при том, что у них явное большинство.

— Ты хочешь сказать, что они будут настаивать на отставке рабби? — спросил Эдельштейн. — Честно говоря, это было бы гнусно, после всего, что он сделал для детей, и…

— А что он сделал? — спросил Аронс. — Он заставил сыновей Горфинкля и Джейкобса рассказать всю историю копам. Лично я думаю, что это было правильно, но многие из родителей страшно разозлились. Горфинкль и Джейкобс тоже вряд ли были очень довольны. Хорошо, что полиция задержала этого цветного парня, но если бы не это…

— Так ты думаешь, они будут настаивать на отставке? — повторил Эдельштейн.

— Не-ет, сейчас вряд ли. Сейчас они подождут. Дело еще не закрыто, рабби с шефом добрые друзья, глупо терять такое. Подождут, пока закончится контракт, а потом просто не продлят его, вот и все.

— Ей-Богу, мы их заставим! — сказал Пафф.

— С каких это пор ты так сильно любишь рабби? — спросил Аронс.

— Я его не люблю, — огрызнулся Пафф. — Никогда не любил и никогда не буду. Но ты не уловил суть.

— Какую еще суть? Они собираются уволить его.

— Они собираются попытаться уволить его, ты хочешь сказать, — поправил Пафф.

— Но у них большинство.

— Да, — сказал Пафф, — и там мы проиграем. Но увольнение рабби, который служит конгрегации уже шесть лет, которого уважает христианская община, — этот вопрос не должен решаться только одним правлением. Это касается всех. Так вот, я не знаю, сколько у рабби сторонников, но я знаю, что намного тяжелее уволить кого-то, чем позволить ему остаться. Никому не нравится увольнять.

— Ну и?

— И в этой ситуации у нас есть шанс победить. А если мы победим и рабби останется, мы здорово выигрываем. Одно дело, когда мы выступаем против них, — нас они просто забаллотируют; но когда выступает он, то обычно ссылается на религиозные законы или еврейскую традицию, и стоит на своем, пока они не уступят.

Эдельштейн улыбнулся. Каллен кивнул в знак согласия. Аронс сказал:

— Классная идея, Мейер.

Глава LIV

Целую неделю семья Смоллов чистила, мыла и застилала полки и буфеты, как и положено готовиться к Песаху. Рабби помогал, как мог, и, стоя на шаткой лестнице, передавал Мириам хранившиеся на самой верхней полке буфета тарелки и столовые приборы, которыми пользовались только во время пасхальной недели. Основная часть работы досталась, естественно, Мириам, и в этом году ей было труднее, потому что Джонатан уже всюду ходил за ней, путался под ногами и постоянно требовал внимания. Но, наконец, вечером в субботу они закончили. Пока Мириам блаженствовала на кушетке в гостиной, рабби занимался символическим поиском хомеца — крошек квасного[37], специально оставленных повсюду, чтобы найти их при свечах и смести пером на деревянную ложку, которую сожгут наутро. Джонатан следовал за ним по пятам.

— Хочешь, чтобы я забрала у тебя Джонатана, Дэвид? — крикнула Мириам, совершенно не рассчитывая, что ее предложение будет принято.

— О, нет. Я всегда помогал своему отцу искать хомец, когда был маленьким. Дети любят это. Ты не помнишь, куда я поставил свечу? Не беспокойся, я уже нашел.

Он прочел вслух благословение: «Благословен Ты, Господь Бог наш… повелевший нам уничтожать хомец», и затем, в мерцающем свете свечи, смел с полки заранее припрятанные крошки квасного, завернул в кусочек ткани и отложил в сторону. Малыш наблюдал за ним широко открытыми глазами. Рабби произнес древнюю формулу: «Весь хомец и закваска, находящиеся в моем владении, которые я не нашел и не уничтожил, пусть считаются упраздненными и никому не принадлежащими, подобными праху земли».

— Завтра, — сказал он Джонатану, — ты посмотришь, как мы сожжем его. — Затем он позвал жену и попросил, чтобы она уложила ребенка спать. Мистер Эпштейн мог прийти в любой момент.