Ведь так не делают - Рут Ренделл

Рут Ренделл

 Ведь так не делают

Это последняя строка из «Гедды Габлер». Ибсен вкладывает ее в уста одного малого, который нео­жиданно для себя открывает, что действительность подчас бывает гораздо удивительней вымысла. Я говорю себе то же самое всякий раз, когда вспоми­наю, что Рив Бейкер отбывает сейчас пятнадцати­летний срок за убийство моей жены, что тут не обошлось и без меня и что все это случилось с нами тремя. Ведь так не делают. И тем не менее делают.

Настоящая жизнь никогда не была для меня лучше вымысла. Она всегда была прелестно проза­ична и приятна, как, впрочем, и у всех тех, с кем я водил знакомство. Кроме, пожалуй, Рива. Мне ка­жется, и подружился-то я с Ривом именно потому, что его образ жизни разительно отличался от моего собственного. Его общество было мне в высшей сте­пени приятно. Вот почему, когда Рив, бывало, ухо­дил от нас домой, я, довольный, говорил Гвендолен: «Какой серой, должно быть, кажется Риву наша с тобой жизнь!»

Один мой знакомый назвал Риву мою фамилию, когда его денежные дела пришли в расстройство и у него возникли осложнения с финансовым управле­нием. Занимаясь со счетами своих клиентов, среди которых немало писателей, я уже привык к их без­ответственному отношению к деньгам — к тому, как они, уступив якобы своему артистическому темпераменту, преднамеренно уклоняются от уп­латы налогов. Мне удалось привести денежные де­ла Рива в порядок и научить его оставаться более или менее платежеспособным. Видимо, в знак бла­годарности Рив угостил нас с Гвендолен обедом в ресторане, потом мы пригласили его к себе домой, после чего мы стали близкими друзьями.

Для простых смертных, вроде меня, писатели и сам процесс их творчества обладают большой при­тягательной силой. Для меня остается вечной за­гадкой, откуда писатели берут свои идеи, не говоря уже о создании самого произведения — действую­щих лиц, диалогов и прочее. А у Рива это здорово получалось — будь-то двор Людовика Пятнадцато­го во всем его великолепии или средневековая Ита­лия, да мало ли что еще. Я прочел все его историче­ские романы — их у Рива девять — и пришел в вос­хищение от его, так сказать, виртуозности. Читал я их, правда, только ради того, чтобы доставить Риву удовольствие. Лично я предпочитал детективы, и любая другая литература редко привлекала меня.

Гвендолен однажды заметила, что прямо удиви­тельно, как это Риву удается придавать своим ро­манам столько драматизма, ведь жизнь у него са­мого — сплошная драма. По идее следовало ожи­дать, что уж на бумаге-то он должен был бы от нее избавиться. А истина, по-моему, заключалась в том, что все герои Рива — это он сам, лишь обла­ченный в образы Чезаре Борджиа или Казановы. Во всех этих высоких, статных, страстных красав­цах, искусителях женских сердец не трудно было узнать Рива. Примерно за год до нашего с ним зна­комства Рив развелся с женой, и с тех пор у него перебывала целая череда подружек: манекенщицы, актрисы, модельерши, секретарши, журналистки, учительницы, руководящие работницы и даже одна дантистка. Как-то раз, когда мы были у Рива в гостях, он поставил для нас пластинку с арией из «Дон Жуана» — еще один герой, с которым Рив себя отождествлял и которого изобразил в одной из сво­их книг. Ария называлась «Вот извольте», и в ней перечислялись все любовницы Дон Жуана: блон­динки, брюнетки и рыжие, молодые и старые, бога­тые и бедные, а в конце говорилось что-то насчет того, что, мол, лишь бы она была в юбке, а уж он свое возьмет. Смешно сказать, но я даже помню это место на итальянском, хотя мои познания в этом языке этим и ограничиваются. После чего певец противно смеялся, смеялся в такт мелодии гадким смехом обольстителя, и Рив тоже засмеялся, заметив, что это ему знакомо.

Я знаю, что старомоден, придерживаюсь тради­ций. Секс в моем понимании хорош в супружеской жизни, а тот секс, что имеет место до супружества — опыта по этой части у меня маловато, — я восп­ринимаю не иначе, как нечто тайное и постыдное. Я даже никогда не верил тому, будто он имеет ка­кое-то распространение вне рамок брака. Сплош­ное бахвальство и вранье, думалось мне. И я в этом нисколько не сомневался. Однако я обманывался, полагая будто Рив всего-навсего встречается с оче­редной девушкой, когда он сообщил мне об этом. Просто приглашает ее поужинать, думал я, танцу­ет с ней, отвозит ее домой на такси, ну и, возмож­но, чмокает ее в щечку у порога — на прощанье. Пока однажды воскресным утром, когда он должен был появиться у нас на ланч, я не позвонил ему и не предложил встретиться всем троим в баре, чтобы пропустить по стаканчику перед ланчем. Рив был полусонный, где-то на заднем плане хихикала де­вушка, потом послышался его голос: «Накинь на себя что-нибудь, прелесть моя, и свари нам кофе, ладно? Голова у меня прямо раскалывается».

Я рассказал об этом Гвендолен.

— А ты чего ожидал? — спросила она.

— Не знаю, — ответил я. — Я думал, тебя это шокирует.

— Внешность у Рива довольно приятная, и ему всего тридцать семь. Это вполне естественно. — Но тут она слегка зарделась. — Это меня очень шоки­рует, — сказала она. — Наша ведь жизнь совсем не похожа на его жизнь, правда?

И все же мы остались в его жизни, пусть и на са­мом ее краешке. Когда мы узнали Рива поближе, он отбросил те небольшие увертки, к которым при­бегал, щадя наши чувства. Не стесняясь, он стал рассказывать нам пикантные амурные истории из своего прошлого и настоящего. Про девушку, кото­рая так к нему привязалась, что даже после его окончательного разрыва с ней она однажды в отсут­ствии Рива проникла к нему в квартиру и лежала голая в его постели, когда он вечером привел новую подружку; про одну замужнюю женщину, которая, пока не ушел ее муж, два часа прятала его в своем платяном шкафу; про девушку которая зашла одолжить фунт сахару и осталась на всю ночь; про блондинок, про брюнеток, про полных, про строй­ных, про богатых, про бедных…

— Это совсем другой мир, — сказала Гвендолен.

А я добавил:

— Для второй половины человечества.

Мы частенько прибегали к подобным избитым фразам. Да и сама наша жизнь была избитой, ни­чем не примечательной жизнью людей среднего класса с буржуазного запада. У нас был славный, стоящий на отшибе домик в одном из фешенебель­ных пригородов, солидная мебель и добротные, на всю жизнь, ковры. У меня была своя машина, у же­ны — своя, я уезжал в контору в половине девято­го, а возвращался в шесть. Гвендолен занималась уборкой по дому, ездила по магазинам и устраива­ла утренние «кофепития» для соседок, как было принято в нашей округе. По вечерам мы любили сидеть дома у телевизора, а в одинадцать, как пра­вило ложились спать. По-моему, муж из меня пол­учился неплохой. Я никогда не забывал о дне рож­дения жены, к нашей годовщине непременно посы­лал ей розы, помогал мыть посуду. Гвендолен тоже оказалась замечательной женой, женщиной роман­тического склада, без излишней чувствительности. Во всяком случае, она никогда не была чувствен­ной со мной.

Она хранила все поздравительные открытки, которые я посылал ей ко дню рождения, и даже те, что я посылал ей ко дню св. Валентина, когда мы были еще только помолвлены. Гвендолен относи­лась к тем женщинам, которые дорожат памятны­ми безделушками. В одном из выдвижных ящиков своего туалетного столика она хранила меню ресто­рана, в котором мы праздновали нашу помолвку, художественную открытку с изображением гости­ницы, в которой мы провели медовый месяц, все до единой фотографии, на которых мы когда-либо бы­ли запечатлены, и переплетенный кожей альбом с нашими свадебными фотографиями. Что и гово­рить, натура у Гвендолен была сверхромантиче­ская, и она как-то по-своему, с каким-то вызовом по временам укоряла Рива за его бессердечие.

— Нельзя так поступать с человеком, который вас любит, — возмутилась Гвендолен, когда Рив объявил о своем жестоком намерении поехать от­дохнуть, даже не сообщив своей последней подруж­ке, куда он уезжает, а то и вообще ничего ей не сказав.

— Вы разобьете ее сердце.

— Гвендолен, любовь моя, у нее нет сердца. У женщин его вообще нет. Вместо сердца у них совер­шенно другой механизм: что-то среднее между телескопом, детектором лжи, скальпелем и приспо­соблением для кастрации.

— Вы слишком циничны, — отвечала моя жена. —- Берегитесь — в один прекрасный день вы сами в кого-нибудь влюбитесь и вот тогда-то и поймете, что это такое.

— Это как сказать. Шоу говорил, — Рив любил цитировать других писателей, — «Не поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой, ибо вкусы-то у всех разные».

— Ну, на счет того, чтобы с нами хорошо обра­щались, вкус, по-моему, у нас у всех один и тот же.

— Ей следовало бы об этом подумать, прежде чем пытаться завладеть мною. Но уезжать-то нео­бязательно. Достаточно просто сказать, что уез­жаю, а самому недельки две отсидеться дома. На­бить, знаете ли, продуктами морозильник и запастись спиртным. Я уже проделывал такое в подо­бных ситуациях. Удовольствие, да и только, к тому же успеваешь сделать уйму работы.