Работа любви - Григорий Померанц

Чтобы быть, надо причаститься бесконечному бытию, большему, чем бесконечность пространства, времени и материи. Для этого сердце должно быть незащищенным и готовым воспринимать целое в любом его повороте, в любом знаке – через глаза, через уши, через кожу.

Мы не можем не выходить на поверхность, где царит забота, где мы обороняемся от опасности, захватываем и обладаем. Но можно идти на базар, покупать провизию, варить обед – и не забывать Бога. Об этом говорил суфийский шейх, которого я уже несколько раз цитировал. Постоянная молитва православных подвижников тоже не напоминание Богу о себе, а себе о Боге. Хотя бы напоминание. Хотя бы вспоминать, когда не удается быть. И осознавать как грех свой отрыв от глубины.

Равновесие между выходом на поверхность и возвращением в глубину редко дается и легко рушится, но если есть стремление, то будут и часы, когда время останавливается, будут и паузы созерцания, вошедшие в ритм жизни. Пусть пока только у меньшинства. С меньшинства начнется общий сдвиг.

Возрождение бытия нельзя ввести законом, нельзя начать с уровня политики, нельзя обосновать опросом населения на улицах. Оно начинается с тех, кто мог вместить эту задачу.

Я хотел этим кончить, но потом мне попалась на глаза статья Мертона «Поэзия и созерцание». Вот несколько выдержек из нее: «Одно из наиболее важных и обнадеживающих знамений времени – это беспорядочные, анархические, но глубоко обоснованные попытки небольшого меньшинства людей восстановить какой-то контакт с их собственными внутренними глубинами, открыть заново душевную свежесть и подлинность и идти от этого не только к переживанию реальности Бога, но к диалогу с духом других людей. Перед лицом нашего почти безнадежного отчуждения мы пытаемся вернуться к самим себе, пока еще не поздно. Один из наиболее выдающихся примеров этой борьбы можно видеть в почти символической карьере Бориса Пастернака, чье творчество последних лет можно назвать, в широком смысле слова, созерцательным» (Thomas Merton reader. N. Y., a. a., 1989, p. 401).

«Созерцание соотносится с искусством, богослужением, с любовью к ближнему; все это благодаря интуиции, направленной вглубь, прорывается в область, превосходящую уровень повседневных забот. Или, верней говоря, посреди обыденной жизни люди ищут и находят новое, глубиннейшее и этим глубиннейшим преображают всю жизнь. Искусство, богослужение и любовь проникают к источнику живых вод, текущих из глубин, где человеческий дух един с Богом, и из этих глубин черпают силу творить новый мир и новую жизнь; созерцание объединяет их там и крестит в горних водах» (с. 402).

«Этот переход от внешнего к внутреннему не имеет ничего общего с волевой сосредоточенностью или самоанализом. Мы переходим от разбивки на предметы к знанию через интуицию и сотворчество с природой. Большинство людей никогда не доходят до подлинно внутреннего – убежища молчания и мира, где собраны воедино различные формы деятельности ума и воли, собраны в одно напряженно спокойное и одухотворенное действие, которое намного плодотворнее, чем усердие разума, разрабатывающего внешнюю реальность своими анализами и силлогизмами» (с. 409).

В этом действии духа искусство – одна из первых ступеней.

«Эстетическое переживание, – продолжает Мертон, – вводит нас во внутреннее святилище души и ее невыразимую простоту. Ибо эстетическая интуиция, прорываясь сквозь объективность, „видит“, отождествляя себя духовно с тем, что она созерцает… Самый факт хорошего вкуса художника или поэта – вкуса, неотделимого от его дара, – помогает избежать соблазнов, искажающих религиозное переживание еще до того, как оно укоренится и возрастет в душе» (там же). Мертон признает, что в искусстве есть свои соблазны, но созерцание уравновешивает их, и не нужно зарывать в землю свой талант.

Эстетическое потрясение – одно из тех потрясений, которые разрывают пелену временного и открывают лицо вечности. Мне кажется, что без развития чувствительности к красоте – в природе, в людях, в искусстве, в создании икон и в созерцании их – духовная жизнь теряет часть своей плоти. Так же как без открытости перекличке двух сердец, неотделимой от переклички с сердцем мира.

Религиозная музыкальность

Юрген Хабермас в речи на Франкфуртской книжной ярмарке 14 октября 2001 г. произнес слова, разбежавшиеся на десятки откликов: «Сотворенность образа Божия в человеке будит интуицию, которая… нечто говорит и религиозно немузыкальному человеку». Сказано было в контексте спора о допустимости клонирования, но до меня эти слова дошли в одной из оценок событий 11 сентября:

«Я сам человек религиозно немузыкальный, но думаю, что наступил конец эпохи секуляризма» (из письма моего корреспондента Пьера Шперри, выбравшего типичный отклик, не назвав фамилию автора). Слово «немузыкальность» было подчеркнуто и в краткой журнальной информации о речи Хабермаса (мне прислали два таких текста). Видимо, оно выразило что-то, носившееся в воздухе постхристианской и постсекулярной культуры.

Современный Запад религиозно немузыкален. Это очень точная самохарактеристика. О ней можно сказать, как Бродский о бабочке: «Ты больше, чем ничто». Сознание своей немузыкальности по-своему, негативно, отсылает к музыке и даже позволяет кое-что сказать о музыке. Сознание своей ограниченности плодотворно. Хабермаса оно вдохновило перевести религиозный аргумент против клонирования, начисто отвергаемый сциентизмом, на язык этики: человек не вправе определять судьбу сознательного существа, не спрашивая его согласия.

Религиозно немузыкальным человеком был, по-моему, Макс Вебер, но он блестяще разработал некоторые проблемы религии: расколдовывание мира монотеизмом, роль пророческих движений, роль протестантской этики в генезисе капитализма. Когда сознаешь свою глухоту, можно ее компенсировать – зная границу, где компенсации недостаточно, зная свою запретную область. Вебер сознавал, что «религиозных виртуозов» он не понимает. Только название того, что он не понимает, выбрано неудачно. Виртуозность – совершенство формы, а религиозная одаренность часто беспомощна по форме (например, у Сони Мармеладовой, у Хромоножки, вообще у юродивых). Тут важно совершенство слуха, и термин, предложенный Хабермасом, несравненно лучше. Героиня романа «Красное и черное», мадам де Реналь, – никакой не виртуоз, просто религиозно музыкальная женщина. Стендаль религиозно немузыкален, но интуицией художника он угадывает переживания созданного им и полюбившегося ему персонажа. Так Чехов угадывал своего Архиерея, своего Студента. Любя, мы угадываем Другого, входим в его душу. Так неверующий может любить Христа. Но центральное событие религии, мистический опыт «встречи» надо пережить непосредственно, лично, своим собственным сердцем; или в собственном сердце найти что-то родственное встрече: «это как чувствовать маму с закрытыми глазами», – сказала шестилетняя девочка.

Первый шаг к пониманию музыки, которую не понимаешь, – сознание, что людям она дает великую радость и открытость души к неведомому опыту. Я читал, как Стендаль упивался Гайдном, я читал о капельмейстере Крайслере, в доме которого жил кот-писатель Мурр, и мне хотелось испытать нечто подобное. Но начиная слушать симфоническую музыку, я через две минуты терял ее нить. Пришлось выбрать окольный путь, ходить в оперу, слушать вокалистов, и только в лагере, окунувшись в белые ночи, я научился понимать беспредметное искусство, искусство ритмических переливов неведомой силы, и уже от переливов света перешел к звуку, к симфониям, которые передавались по радио темными зимними ночами. Меня подталкивала тоска, подобная тоске богооставленности, – по свету, по культуре, по Москве, откуда передавали Чайковского. Я и еще один заключенный выхаживали симфонии с начала до конца при тридцатипятиградусном морозе. Остальные сидели в теплых бараках.

Так же долго – от скачка к скачку – преодолевалась моя религиозная немузыкальность. Только сорока лет от роду я, неожиданно для самого себя, в порыве любви, не имевшей ничего общего с церковностью, стал молиться о провале, вместе друг с другом, в вечность – и почувствовал, что целостность и вечность не менее реальны, чем пространство и время; просто почувствовал, как свет в груди, погасивший слабый внешний свет. Дальше пришло (очень не сразу) понимание, что вспышка экстаза – только предвестие ровного внутреннего света, как бы горящего в очаге, согревая твой дом, а не зажигающего стены, оставляя после красивого пожара пепел. Это уже особая тема – тема соблазнов на пути в глубину (безумие, вырождение любви в ненависть и т. п.). Скажу только, что так называемое «трезвение» подвижников – это равновесие вспышек внутреннего огня и смиренного разума, дающего ровное пламя, навсегда изгоняющее холод скуки.