Через тернии к свету (СИ) - Елена Ляпота

Лисогуб младшую дочку не любил. При каждом взгляде — отворачивался. А в один день отвязал от лавки и прогнал со двора палкой. Татьяна побежала к речке и утопилась.

Разные слухи ползли по селу. Кто говорил, что сама утопилась. Другие, что Лисогуб утопил. Нашлась старуха, которая видела, что сама бросилась, на том и порешили.

Долго возили утопленницу по селу. Дьяк в церковь не пустил, отпевать грешницу отказался.[9] Лисогуб с дьячихой вывезли Татьяну за село и похоронили в степи.

С той поры Лисогубову семью будто кто проклял. Жена на старости лет понесла, да не выносила — померла родами. И дитя нерожденное померло — прямо во чреве матери. Лисогуб с горя запил.

Маричка вышла замуж за проезжего казака, уехала в другое село, но через пять лет вернулась с малолетним сыном на руках. Муж ее зимой в прорубь провалился и околел. А как свекрови не стало, золовка выжила невестку-нахлебницу из хаты.

Приехала Маричка в родную Яблунивку, внука на радость Лисогубу привезла. Тут вроде и тучи развеялись, солнце ясное заблестело. Поговаривали, что какой-то вдовец к Лисогубу приходил Маричку сватать. Осенью хотели свадьбу играть. Однако до осени Маричка не дожила.

А зимой не стало и Лисогуба: подхватил какую-то хворь и прямо в сочельник преставился. Приехала сестра его из соседней Маланивки, забрала внука, а хату Ивану продала.

Знал бы Иван, что так обернется, гнал бы Лисогубову сестру поганым коромыслом со двора. Но кто ж знал…

Сначала Иван нарадоваться не мог. У батька его четыре сына. И все с жинками, детьми. То и дело ссорились, дрались. Оксана, жена Иванова, как на иголках жила: три раза дитя скидывала, невесткам на потеху. Мечтали молодые, куда б податься. А тут такая удача подвернулась.

Сестра Лисогубова недешево хату отдала. Все деньги, что Иван ремеслом зарабатывал да в кубышку складывал, пришлось отдать. Еще и кабана у батька выпросил. Долго ругался старый жмот, но дал.

Той же зимой переехали в новую хату. А к весне пришла беда. Всю зиму печка топилась, жарко в хате было. А тут — перестала гореть. Ни пирогов напечь, ни борщ приготовить, ни согреться. Иван и так, и сяк. В печи — вода, снег. Тухнет огонь. Дрова в сарае сухие, в печь положит — мокрые. Мерзли Иван с Оксаной, к родным бегали, унижались, еды просили. А невестки-завистницы над Оксаной потешались, пальцем тыкали.

В мае Иван разобрал печь, сложил заново. Стала гореть. Однако не дала им нечисть покоя. Стала по ночам прилетать птица. Садилась на крышу, кричала человеческим голосом, рвала солому, кидала вниз. Иван с Оксаной потом обливались, спали, прижимая к груди образа.

Потом Иван пригласил дьяка, окропили дом святой водой. Крышу разобрали, перестлали. Перестала прилетать птица.

Но под конец лета повадилась в дом покойница.

Многие в селе видели, как Маричка ходила по двору с огнем в руках. Соседская баба, выскочившая среди ночи по большой нужде, увидела покойницу в десяти шагах, да так и не добежала до лопухов.

Оксана, бывало, просыпалась ночью и видела: стоит над ней Маричка со свечой в руке, глядит пустыми глазницами и говорит что-то нечеловеческим голосом. Потом уходит сквозь стену, как не бывало, а на утро во дворе следы от босых ног.

Уж и крестили Маричкину могилу, и святой водой поливали. Бабка Капитолина сына отрядила осиновый кол вбить. Но не помогло. Покойная Маричка все ходила и ходила. Прям по селу ходила, и собаки на нее не лаяли.

Иван совсем изошелся. Каждый вечер воду святую из церкви возил, по полу разливал. Но покойнице все было нипочем.

Теперь вот в сарай его забралась и издохла.

— Как может покойница издохнуть? — сам себя спросил Микола и глянул на брата. Тот испуганно развел руками.

— А мож она до петухов в могилу вернуться не успела! Вы у Параски спросите. Она знатная ведьма, все ведает.

— Да чур тебя, черт плешивый, — отозвалась Параска, маленькая и круглая, как колобок. Выкатилась откуда-то из угла, заплясала вокруг Ивана, охая и ахая.

— Вы бы мужика подняли, — укорила она Миколу, — Стоит тут, как срам господний.

Голова грозно зыркнул на толпу, и тут же два крепких парубка подскочили к Ивану и подняли на руки. Ноги у Ивана дрожали, с шаровар текло. Микола отвернулся, дабы не смущать хозяина своим взглядом. Мужики опустили глаза в пол, но кое-кто злорадно ухмыльнулся в усы.

— Смейся, смейся, сыч, — ехидно пискнула Параска, — Гляди, как бы жинка твоя в опочивальне не смеялась.

Мужики зашумели, попятились к выходу. Видно, в селе Параску то ли боялись, то ли уважали. А еще Микола помнил, как батько хвалил самогон, который Параскина бабка гнала. Небось научила внучку не только колдовскому делу.

— Надолго ли к нам, соколок? — спросила Параска и важно прошлась возле Миколы, — Видный казак, ох видный. А доля твоя нелегкая…

— Ты мне очи не застилай, — предупредил Микола, положив одну руку на саблю, а другой на всяк случай нащупал под рубашкой крест, — У меня разговор короткий.

— А ты не боись, казак, — усмехнулась Параска, — Меня все ведьмой считают. А на самом деле, ведьма она!

Параска ткнула коротеньким, толстым пальцем в сторону дьячихи и завизжала, как поросенок:

— Ведьма проклятая, разлучница окаянная, ты Лисогуба со свету сжила. Все знают, что ты его к себе привораживала. И Татьяну прокляла, и Маричку, и мать ихнюю. Антихристка. Самого сатаны прислужница.

— Умолкни!

Дьячиха поднялась с колен и закатала Параске звонкую оплеуху.

— Люди, помогите! Убивают, — взвизгнула Параска.

К сараю хлынула толпа любопытных. Мужики и бабы выстроились в плотную стену, вытаращили очи, ожидая драки. Но Параска, узрев, что подмоги не дождется, убавила пыл.

— Гореть тебе в аду, змея проклятущая, — выплюнула Параска дьячихе в лицо, развернулась на каблуках и пошла к выходу.

— А покойница ваша к полуночи оживет. Снова по селу бродить станет. Сжечь ее надобно. И пепел над рекой развеять.

— Сжечь! Сжечь! — подхватил народ.

— Куда жечь? — жалобно и, как показалось Миколе, ласково спросила дьячиха, глядя ему в глаза — не Голове, не мужикам, а именно Миколе, славному казаку, будто он единственный, кто в этом селе решал: быть или не быть. Жечь или не жечь покойницу. У Миколы все закружилось перед глазами, в голове затуманилось, грудь опалило огнем.

Славная баба, дьячиха. Славная…

— Как жечь? В церковь святую отнести надо. Схоронить, как православную.

— Ага! — воскликнула Параска с порога, — Вот она, ведьма, и заговорила. Вот ее делишки на свет Божий повылазили. Если покойницу не сжечь, она опять по селу ходить будет. Сжечь!

— Сжечь, сжечь, — заголосила толпа, а громче всех Параска да плешивый мужичонка. Голова молчал, исподлобья глядя на брата.

— Не слушайте ее, — запричитала дьячиха, — покойную обмыть надобно. Ручечки-ножечки. Где ведра? Принесите воды.

— Нет ведер, — вдруг подала голос хозяйка, — Я с самого утра не найду. Хотела скотину напоить, думала, Иван в сарай ведра отнес…

— И не надо. Ей, сатанинскому отродью, ваша церковь нипочем. Жечь надо. — упрямо повторяла Параска, на что Голова нахмурил брови и громко кашлянул.

— Вот что, Параска, — сказал он, наконец, — Всем известно, что до Лисогуба ты была охоча. А Лисогуб до Дарины. Так что твое слово последнее. Как дьяк скажет, так и сделаем.

Параска рассмеялась — противно, будто простывшая кошка расчихалась. Микола покачал головой, Грицько почесал макушку. Знамо дело, что дьяк скажет. Коли слухи такие по селу ходят, он дочку соперникову не станет жалеть.

Дарина, дьячиха, закручинилась. Подошла к покойнице, глаза прикрыла, руки на груди сложила, сорочку одернула.

«И впрямь, не боится», — подумал Микола, направляясь во двор, глотнуть свежего воздуха, пока народ решает жечь али не жечь, — «Всяк святой человек боится, а она — нет. Смутно все. Ой, смутно»

— Доброго здоровья хозяевам, — раздался гнусавый молодой голос, — Долгая лета и благих дел во всякой ситуации… Чтоб вас черти на сковороде жарили и масла жалели! Иуда проклятый. Прости Господи, что скажешь.

Микола улыбнулся и поискал глазами красноречивого пана. Тут же нашел его — тщедушный рыжеволосый парубок, отплевываясь, выбирался из кучи хлама, сваленного возле сарая.

— Етить, Иван, сучий сын…

Парубок выбрался на подворье, отряхнул мокрые шаровары, смачно плюнул себе под ноги и растер сапогом.

— Гляди, поранился, — заметил Микола.

— Где? — парубок завертелся волчком, осматривая себя, остановился, пожал плечами, — Нигде не болит.

— Вон, на рукаве кровь.

— Кровь? — парубок посмотрел на рукав, увидел пятно, провел пальцами, попробовал на язык, сплюнул.