Сын - Филипп Майер

Бабушка приезжала, благоухая старомодными духами и мятными каплями. Суровое лицо и вечно черное платье, как будто она носила траур по чему-то, известному ей одной. Ее раздражало все: прислуга, отец, дети. Выбранив всех по очереди, она отправлялась к хижинам работников и приказывала им перестирать все белье и одежду. Джинни предписывалась длительная теплая ванна, чтобы открыть и очистить поры, которые, по представлениям бабушки, становились больше с каждым месяцем.

Отмыв должным образом лицо, приведя в порядок волосы, переодевшись во все чистое, Джинни усаживалась на кушетку в библиотеке, а бабушка делала ей маникюр – вычищала грязь из-под ногтей, подравнивала их пилочкой, обрезала кутикулу и втирала холодный крем в кожу. Мы сделаем из тебя настоящую леди, твердила она, хотя Джинни уже целый год не брала в руки лассо и мозоли с ладоней давным-давно сошли. Каждый третий визит сопровождался полным пересмотром гардероба. Вся одежда приносилась в библиотеку, и бабушка проводила ревизию – в этом ты похожа на гулящую служанку. Все неподобающие наряды упаковывались в коробку, которую бабушка увозила в Даллас, перешивать.

Новости, которые бабушка доставляла из города, казались Джинни ужасно скучными, кроме историй о хороших девушках, пошедших по кривой дорожке. С некоторых пор этот сюжет стал все чаще повторяться в бабулиных нотациях. Зато она больше не засыпала во время беседы. Джинни забавно было слушать, как ей велят избегать солнца (ты и так вся в веснушках), следить за диетой (у тебя бедра твоей матери), мыть голову каждый день и никогда не носить брюки. Потом бабушка вновь осматривала руки Джинни, как будто за прошедшие десять минут что-то могло измениться, – но нет, это оказывались все те же короткие пальцы-обрубки, которые не исправят никакие уроки фортепиано. Пальцы самой бабушки, с распухшими, изуродованными артритом суставами, напоминали звериные лапы, но в прошлом это, конечно, были руки настоящей леди, несмотря на все годы, которые она вынуждена была прозябать на этом ранчо.

Примерно через месяц после окончания Джинни восьмого класса вместе со свежими сплетнями из Далласа бабушка привезла новость: Джинни принята в пансион Гринфилд в Коннектикуте. Джинни и понятия не имела, что ее, оказывается, собирались туда отправить. Ты уезжаешь через шесть недель, сообщила бабушка. Завтра мы отправляемся в Сан-Антонио подобрать тебе приличную одежду.

Ее бурные протесты, растянувшиеся на все лето, не имели ни малейшего значения. Клинт и Пол считали, что сопротивляться бесполезно; отец полагал, что ей там будет лучше, да и Джонас будет поблизости.

Я не Джонас, возмущалась она, но все понимали, что это не совсем правда. Бабушка подарила Джинни жемчуг и четыре пары лайковых перчаток, но это не укротило ее злости; усаживаясь в поезд, она даже не смотрела в сторону отца. Весь вечер она рассматривала жемчуг, задернув занавески в купе. Бабушка сказала, он стоит двадцать тысяч долларов; ну да, других вульгарных внучек у нее не было.

Джонас, который должен был встречать ее на Пенн-Стейшн, опоздал на час. К тому моменту Джинни уже успела наткнуться на мужчину, который торопливо тискал какую-то женщину в дальней кабинке дамского туалета. Увидев белую задницу над спущенными штанами, она бросилась прочь, но минут через пять поняла, что выбора у нее все равно нет. Пришлось вернуться и занять кабинку подальше от мужика с его подружкой. Удивительно, что за это время ее багаж не утащили. Ненавижу этот город – первое, что она заявила Джонасу. Брат аккуратно уложил багаж и повел ее обедать. Не глазей по сторонам, наставлял он, а она глаз не могла оторвать от высоченных зданий вокруг. Ты же не хочешь, чтобы тебя приняли за туристку.

Но это было выше ее сил. Никакие фотографии не передавали истинного размера строений, нависавших над улицей, – они, казалось, готовы были рухнуть в любой момент и придавить насмерть юную леди, если такси не разделаются с ней раньше. В ушах звенело от шума машин и людских криков, сердце бешено колотилось; Джинни смогла немного успокоиться, только когда села в поезд до Гринфилда. Оказавшись вновь среди лесов и пастбищ, разглядев вдали несколько пасущихся коров и овец, она с облегчением подумала: ну хотя бы об этом я кое-что знаю. Будет о чем поговорить с новыми одноклассницами.

В Гринфилде ей многое понравилось. Старинные каменные здания с высокими покатыми крышами, увитые плющом стены, рассеянная пелена солнечного света – здешнее лето словно зима в Техасе, – густой лес и бескрайние поля, начинавшиеся сразу за кампусом. Она и не подозревала, что существует столько оттенков зеленого, что дожди могут идти так часто, а земля бывает настолько влажной. Кампус построен всего сорок лет назад, но ему легко можно было дать и четыреста, так густо виноградные лозы увили фасады зданий, а ветви деревьев касались окон самых верхних этажей. В те редкие моменты, когда она была предоставлена сама себе, легко было почувствовать себя важной особой, как будто сейчас она окажется в толпе принцев или сыновей премьер-министров, – теперь-то она знала, что все они будут англичанами, а вовсе не испанцами. Но чаще она подумывала, что вообще-то не хочет оказываться в толпе, а сама предпочла бы стать премьер-министром, – ничего невозможного, времена меняются. Она воображала, как пишет письма своим верным гражданам, сидя за огромным старинным деревянным столом.

Впрочем, в одиночестве она оставалась не часто. Распорядок дня был суров: колокол, возвещавший подъем, завтрак, молитва, уроки, обед, уроки, спортивные занятия, ужин, домашние задания. Ровно в одиннадцать выключали свет и по коридорам с проверками ходил дежурный преподаватель.

Соседка по комнате, маленькая еврейка Эстер, каждый день плакала перед сном. В конце недели, вернувшись после ужина, Джинни обнаружила, что соседка и все ее вещи исчезли. Отец Эстер владел заводами в Польше, но потерял все с приходом нацистов; чек за ее обучение оказался недействительным. Джинни переехала в другую комнату, поуютнее. Новую соседку звали Корки, она была робкой, но милой девочкой и, в отличие от Эстер, чувствовала себя в новой школе вполне комфортно. Знакома была со всеми, но, как обратила внимание Джинни, дружила с немногими. Корки была высокая и широкоплечая, как канадский лесоруб, и, похоже, смирилась со своей внешностью – с вытянутым лицом, которое никогда не станет симпатичным, с красными шелушащимися губами, с жидкими и тусклыми волосами. Судя по старомодной, потрепанной одежде и безразличию к собственной наружности, Корки была из бедной семьи. Поэтому Джинни старалась по-своему позаботиться о ней – украдкой таскала для нее сладости из столовой, как когда-то носила простоквашу для отцовских вакерос.

Однажды в понедельник за обедом девчонки спросили, кто ее соседка, и она ответила: Корки Халлоран.

– А, великая Сапфо? – усмехнулась Топси Бэбкок.

Маленькая красивая блондинка со светлой кожей и улыбкой, которая включалась и выключалась, как светофор. Иногда улыбка означала одобрение, но гораздо чаще – категорическое осуждение, а Топси была из тех, кого не хочется разочаровывать. Остальные девчонки за столом рассмеялись, и Джинни с ними за компанию, хотя и не поняла, в чем тут дело.

– Она училась в Спенсе, но, говорят, проводила слишком много времени с одной девочкой, если ты понимаешь, о чем я.

– Вот послали бы ее в Сент-Пол – ей там самое место!

Все посчитали идею ужасно забавной. Джинни просто согласно кивнула.

На следующие выходные Корки пригласила нескольких подружек в гости к себе домой; она жила, как оказалось, всего в сорока минутах езды от школы. К удивлению Джинни, среди гостей оказались многие из тех, кто потешался над Корки за обедом, – Топси Бэбкок, Натали Мартин, Кики Фелл и Бутси Элиот. Джинни думала, что за ними приедет какой-нибудь старый драндулет или даже грузовичок, но их встречал водитель в униформе на громадном семиместном «паккарде».

– Ты ведь общалась с той еврейкой, да? – спросила Кики, темноволосая версия Топси, разве что стриженная коротко, по-мальчишески. И еще говорили, что ей делали пластическую операцию, чтобы укоротить нос.

Со времени приезда в Гринфилд Джинни все больше времени проводила у зеркала, изучая собственную внешность. Нос у нее вполне прямой, но глаза какие-то невыразительные, цвета дождя и тумана. Острый подбородок, высокий лоб и шрам над бровью – она им очень гордилась, потому что шрам был точно такой же, как у братьев, – больше пристали бы мужчине. Шрам глубокий, невозможно не заметить.

– МакКаллоу… – задумчиво проговорила Топси. – Это ведь еврейское имя?