Сын - Филипп Майер

Охотились на бизонов с копьем или луком. Для охоты с копьем нужно быть, пожалуй, покрепче духом, надо догнать бизона и на полном скаку всадить ему копье между ребер, чтобы, пронзив насквозь легкие, поразить прямо в сердце. После первого удара он разворачивался и норовил либо ударить рогами, либо сбросить тебя под копыта несущегося во весь опор стада. Единственный способ выжить – воткнуть копье на всю длину, навалившись на него всем телом и используя собственный вес бизона. В противном случае ты погибнешь первым.

Обычный бизон раза в два больше коровы, а нрав у него такой же дурной, как у гризли. Он запросто мог перепрыгнуть через человека, хотя, конечно такое редко случалось.

А если конь под тобой споткнулся, попав ногой, например, в нору суслика, можно биться об заклад, что от тебя ничего не останется, то есть в прямом смысле хоронить будет нечего, потому что бизоны – это не лошади, они развернутся и затопчут тебя.

Лук оставлял больше возможностей для маневра, стрелять можно с дистанции в несколько ярдов, под острым углом сразу за нижним ребром. Но и тут реакция бизона будет той же: он развернется и бросится на тебя. Самые лучшие скакуны неслись прочь еще до того, как затих звон тетивы, и этой четверти секунды было вполне достаточно, чтобы спасти жизнь.

Пока не появились винтовки Шарпа, бизона можно было завалить только на скаку, сбоку и чуть сзади, поэтому группа всадников устраивала панику в стаде, а потом пускались вскачь прямо перед носом вожака, увлекая стадо за собой. Они сворачивали все круче и круче, вынуждая бизонов мчаться по кругу, и тогда на сцену выходили охотники.

Когда забивали столько животных, чтобы успеть разделать их за день, смертельную карусель разрывали и стадо растворялось в просторах прерии. Бизонов свежевали прямо на месте, хотя это не совсем точное слово. Команчи действовали, как хирурги. Аккуратно надрезали кожу вдоль хребта, потому что именно здесь самое нежное мясо и самые длинные жилы, а потом снимали шкуру целиком со всей туши. Если деревня была рядом, к этому моменту набегала ребятня, выпрашивая кусочек свежей, еще теплой печенки, политой желчью прямо из желчного пузыря. Желудок вынимали, освобождали от травы, а оставшийся сок сразу выпивали для поднятия тонуса или втирали в лицо, если на нем сыпь или вскочил фурункул. Содержимое кишок выдавливали, протягивая их между пальцами, а сами кишки варили или съедали сырыми. Почки, почечный жир и жир с филейной части тоже ели сырыми, пока разделывали тушу, хотя иногда чуть поджаривали на углях вместе с бизоньими тестикулами. Если стояла засуха и травы было мало, содержимое желудка скармливали лошадям. Зимой, если случалось отморозить руку или ногу, отмороженную конечность засовывали в вынутый желудок, пока не отогреется; средство верное, отлично помогало.

Ну а если с водой было туго, у животного вскрывали вены и пили кровь, пока она не успела свернуться. Череп раскалывали, мозг вываливали на снятую шкуру и поедали, очень жирная и нежная пища; у молочных самок высасывали прямо из вымени еще теплое молоко. Если мозги не съедали сразу же, то забирали с собой, чтобы выделывать шкуры; мозга любого животного хватало, чтоб пропитать его собственную шкуру, но только не бизонью, – те были слишком велики.

Опустевший желудок промывали, высушивали и использовали как флягу. Если не хватало металлических котлов, в желудке можно было готовить еду: его наполняли до половины и бросали внутрь раскаленные камни, пока вода не вскипит. А еще воду хранили в оленьей шкуре, которую для этой цели снимали целиком, а края накрепко сшивали. Но давайте вернемся к бизонам.

Покончив с внутренними органами, охотники уступали место женщинам, тем доставалась самая трудная часть работы по разделке туши. Мясо срезали с костей ломтями по три-четыре фута длиной. Мясные пластины раскладывали на чистой внутренней поверхности шкуры только что забитого животного и, когда она наполнялась, заворачивали, туго связывали, грузили на лошадь и отвозили в деревню сушить. Высушенное мясо хранили в ойооте, специальных мешках из сыромятной кожи, сшитых жилами. Хорошо высушенное мясо могло храниться бесконечно.

Язык, хребет, ребра разрубали на куски и жарили на углях. Кости трескались от жара, и жирный костный мозг, тухтсохпе’айпе, использовали в чистом виде как соус, или смешивали с медом, или охлаждали и растирали со стручками рожкового дерева на десерт.

Из лопаточных костей делали совки и мотыги. Мелкие кости раскалывали, обжигали на огне для прочности, затачивали и превращали в иглы, шилья, ножи, наконечники для стрел и скребки. Черева разваривали до клейстера, который был незаменим, когда нужно починить седло, прикрепить тетиву, да много для чего еще. У каждого воина всегда был с собой небольшой запас такого клейстера для срочного мелкого ремонта. В рогах хранили палочки для добывания огня, трут и, конечно, порох.

Помет, ценное топливо, разбросанное повсюду по прерии, становился тем лучше, чем дольше лежал, – горел дольше и ровнее и даже жарче, чем мескита. Высушенным и растертым в порошок пометом конопатили детские люльки для утепления и поглощения влаги, хотя, конечно, рогоз был получше.

Из позвоночных жил, фасции лопаточной, поясничной и той, что на животе, делали всевозможные нити и тетиву. Из длинных прядей, что пучком росли на бизоньей макушке, плели всякие нитки, веревки, арканы. Из толстых сосудов шеи мастерили трубки. Главную крестцовую кость использовали для шлифовки стрел, хотя многие предпочитали для этой цели собственные зубы.

Кожа с хвоста шла на ножны, из костей получались отличные накладки на ружейные приклады и рукояти кинжалов, а из трахеи – емкость для красок и клея. Липкая желтая масса внутри желчного пузыря – готовая боевая раскраска, а высушенное вымя – отличная посуда (глиняные плошки, слишком тяжелые и хрупкие, бесполезны для тех, кто большую часть жизни проводит верхом). Если попадалась беременная самка, плод вынимали и варили в его же оболочке; таким нежнейшим мясом кормили младенцев, стариков и потерявших зубы. Перикард, околосердечную сумку, использовали как мешок, но вот само сердце всегда оставляли там, где бизон был убит; и когда трава прорастет сквозь его выбеленные временем ребра, Создатель увидит, что люди совсем не жадные, и сделает так, чтобы прерия не оскудевала и стада бизонов плодились в ней во веки веков.

Семнадцать

Джинни Маккаллоу

Полковник умер в 1936-м. На следующий год Джонас уехал в Принстон, наведывался домой дважды и оба раза страшно ругался с отцом. Дома его имя больше не упоминали. Бабушка тоже исчезла, но не умерла, просто переехала в Даллас, к другим родственникам.

Отец с братьями ужинали на пастбище или поздно вечером дома наспех перекусывали холодным мясом. Дети все втроем возвращались из школы, а потом братья быстро переодевались, седлали лошадей и скакали к отцу, а Джинни садилась за уроки. Каждую субботу из Сан-Антонио приезжал учитель и давал ей дополнительные задания. Настояла на этом бабушка, а отец был согласен на что угодно, лишь бы девочка к нему не приставала. Однажды она взбунтовалась: заявила, что согласна только на половину занятий. Она точно знала, от чего откажется, – латынь, проклятая латынь. Учитель уныло повесил свой длинный тощий нос, когда она гордо объявила, что не перевела ни словечка из Светония.

Уроки заканчивались, и в доме повисала гнетущая тишина, тогда Джинни надевала башмаки и топала погромче (хоть какой-то звук), а потом в одиночестве ужинала на террасе. Иногда она слушала радиообращения президента, а если особенно злилась, оставляла радио включенным, чтобы отцу, когда вернется, пришлось его выключать. Ей нравилось злить отца, это приносило удовлетворение.

К тому времени Джинни оставила попытки стать вакерос. Она знала, что справилась бы, но работа была тяжелой, жаркой, скучной, и, самое главное, никто не желал видеть ее на пастбище. Даже Полковник, основатель этого ранчо, в последние тридцать лет жизни ни разу не метнул лассо – не видел никакого смысла в скотоводстве, кроме разве налоговых льгот. Его интересовала только нефть. И сейчас, всякий раз, когда приезжал дядя Финеас, – обязательно в сопровождении геолога – она пристраивалась рядом и слушала их разговоры про сланцы, песок, электроснабжение. Геолог, не обращая внимания, что Джинни всего тринадцать, вдохновенно тарахтел, а Джинни ловила на себе одобрительные взгляды Финеаса. В стране наступал нефтяной бум; в некоторых районах Южного Техаса ночами было светло как днем от многочисленных газовых факелов, озарявших окрестности на мили вокруг.

Бабушка приезжала, благоухая старомодными духами и мятными каплями. Суровое лицо и вечно черное платье, как будто она носила траур по чему-то, известному ей одной. Ее раздражало все: прислуга, отец, дети. Выбранив всех по очереди, она отправлялась к хижинам работников и приказывала им перестирать все белье и одежду. Джинни предписывалась длительная теплая ванна, чтобы открыть и очистить поры, которые, по представлениям бабушки, становились больше с каждым месяцем.