Послы - Генри Джеймс

Данные эти, правду сказать, были пока скудными, и по этой причине его надежды несколько потускнели. Мадам де Вионе не производила впечатления богатой натуры, а богатство натуры было главное, что он, по простоте душевной, предвкушал в ней увидеть. Но не видеть в ней ничего, кроме заурядности, было бы чересчур. Они двинулись в сторону от дома, не упуская из виду находившуюся на некотором расстоянии скамейку, где он предложил присесть.

— Я столько слышала о вас, — начала она, пока они туда шли, но, услышав в ответ: — «Зато я о вас, мадам де Вионе, вынужден признаться, почти ничего не слышал», — осеклась.

Эти слова представлялись ему единственными, какие он мог с чистой совестью произнести, решив и сейчас, и тем паче в будущем, вести свое дело совершенно открыто и только прямым путем. Он никоим образом, даже в мыслях, не имел намерения следить, как Чэд пользуется предоставленной ему свободой. Однако в этот момент, возможно под воздействием молчания, которое хранила мадам де Вионе, ему стало очевидным, что по прямому пути следует ступать осторожно. И стоило ей улыбнуться своей ласковой улыбкой, как он уже спрашивал себя: а не сбился ли он случаем на кривую тропу — кривую, потому что внезапно обнаруживалось, что его спутница решительно расположена установить с ним, по собственным его понятиям, самые добрые отношения. Вот что происходило между ними, когда в следующее мгновение они остановились, дойдя до скамейки, — во всяком случае, ничего иного ему впоследствии не припомнилось. Хотя одно память запечатлела безошибочно — в этих обстоятельствах, непредвиденных и невообразимых, на него волною нахлынуло: они уже давно вовсю обсуждают его. В некотором смысле она уже имела о нем представление; и это давало ей преимущество, в котором ему с ней никогда не сравняться.

— Неужели мисс Гостри, — спросила она, — не нашла для меня доброго слова?

Прежде всего его крайне поразило, как его объединили с этой леди. Любопытно, подумал он, в каких красках изобразил их знакомство Чэд. Что-то, еще пока не до конца уловимое, явно произошло.

— Я даже не знал, что вы знакомы.

— Ну, теперь она все вам расскажет. Я очень рада, что вы с ней накоротке.

Это была одна из материй — это «все», которое мисс Гостри ему расскажет, — усиленно занимавшая Стрезера, при всем внимании к его сиюминутным обязанностям, после того как они уселись. Другой, среди прочих, стала пять минут спустя мысль о том, что мадам де Вионе — неоспоримо так! — мало отличалась, то есть почти ничем не отличалась, разумеется, не вдаваясь глубоко, от миссис Ньюсем или даже миссис Покок. Она была значительно моложе первой и не столь молода, как вторая из упомянутых дам, но было ли в ней нечто такое, что делало бы невозможным встретить ее в Вулете? И чем ее высказывания за то время, пока они сидели вместе, разнились от тех, которые сочли бы созвучными вулетскому приему в саду? Разве только тем, что были не столь эффектны. Она поведала нашему другу, что мистер Ньюсем, насколько ей известно, до чрезвычайности рад его приезду. Но какая добрая леди из Вулета не сообразила бы сказать, по крайней мере, того же? Уж не таил ли Чэд в глубине души чувство верности отчему краю, толкнувшему его из сентиментальностей к существу, по счастью встретившемуся и более всего напоминавшему ему родимую атмосферу и родимую почву? А если так, то стоит ли сходить с ума — Стрезер даже позволил себе такой оборот — из-за неизвестного феномена, называемого «femme du monde»? Да на этих условиях сама миссис Ньюсем должна быть отнесена к их числу. Недаром Крошка Билхем утверждал, и справедливо, что они, дамы этого типа, вышли или, если угодно, выделились из близких кругов; но, именно сопоставляя эти круги — нынче сравнительно близкие, — он почувствовал в мадам де Вионе простую человечность. Она и впрямь отличалась, и, несомненно, к его облегчению, но отличалась обыкновенностью. За этим, может статься, скрывались определенные мотивы, но такое часто бывало даже в Вулете. Единственное, раз уж она выказала желание проявить расположение к нему — пусть даже по скрытым мотивам, его, пожалуй, это сильнее взволновало бы, будь она внешностью и манерами больше похожа на иностранку. Ах, почему она не турчанка и не полька! — что, впрочем, с другой стороны, было как-то мелко в отношении миссис Ньюсем и миссис Покок. Пока он так размышлял, к скамейке, где они сидели, подошла дама в сопровождении двух джентльменов, и в ближайшее время ход событий получил новый оборот.

Подошедшие — трое блистательных незнакомцев — тотчас заговорили с его спутницей, которая, отвечая им, поднялась, и Стрезер отметил про себя, что явившаяся со свитой дама почтенного возраста и не отличающаяся красотой держится с тем надменным, тем горделивым видом, с тем чувством собственного величия, в расчете на которые он, можно сказать, строил свои планы. Здороваясь с ней, мадам де Вионе назвала ее герцогиней, а та, ответив и заведя разговор по-французски, обращалась к ней: «Ма toutebelle»[53] — черточки, вызывавшие у Стрезера живейший интерес. Мадам де Вионе, однако, не представила его — поведение, которое он, расценив его по светским и нравственным меркам Вулета, счел более чем странным. Это тем не менее не помешало герцогине, даме, на его взгляд, самоуверенной и бесцеремонной, какими, в глубине души он полагал, герцогини и должны быть, не спускать с него пристального — да-да, пристального — взгляда, словно ей не терпелось завести с ним знакомство. «Ну, конечно, дорогой, все правильно, это я! А кто вы с вашими завлекательными морщинами и в высшей степени выдающимся (красивым? уродливым?) носом?» — примерно такую охапку ярких благоухающих цветов она ему бросила. Стрезер — чье развитие шло семимильными шагами — уже почти угадал: не потому ли мадам де Вионе решила его не представлять, что предполагала возможные последствия этого знакомства для обеих заинтересованных сторон. Меж тем один из джентльменов успел вступить в беседу с дамой нашего друга — джентльмен очень плотный и не очень высокий, в мягкой шляпе с неимоверно лихо загнутыми полями и в сюртуке, решительно застегнутом на все пуговицы. С французского он быстро перешел на английский, изъясняясь так же легко, и Стрезеру пришло на мысль, что перед ним, возможно, один из секретарей посольства. В его планы явно входило безраздельно завладеть вниманием мадам де Вионе, в чем он мгновенно преуспел и увел ее с собой, обменявшись всего тремя словами — трюк, проделанный с безукоризненной светскостью, по части которой наш друг — в чем и сам себе признался, глядя вслед четырем удалявшимся спинам, — был отнюдь не мастер.

Он вновь опустился на скамью и, пока глаза его провожали уходящую группу, погрузился в размышления, как уже было не раз, о странных связях Чэда. Минут пять он сидел один — у него было о чем подумать; прежде всего ему было неприятно сознавать, что он брошен очаровательной женщиной, но эта мысль, перемежаясь с другими впечатлениями, практически рассеялась и стала ему безразличной. Впервые в жизни он так спокойно сложил оружие и нисколько не печалился о том, что ему не с кем говорить. Его, как он считал, ждали, возможно, весьма крутые маршруты, а бесцеремонность, с которой с ним только что обошлись, попадала в разряд незначительных происшествий на этом пути. Их, он чувствовал, будет еще предостаточно, и не успел он прийти к этому выводу, как раздумье, на которое и так ему было отпущено мало времени, было прервано вторичным появлением Крошки Билхема, остановившегося перед ним с игривым: «Ну как?», в котором нашему другу послышался намек на то, что он растерян, быть может, повержен. Он ответил: «Никак!», это должно было означать, что он отнюдь не повержен. Нет, ни в малейшей степени! И не преминул показать молодому человеку, как только тот уселся с ним рядом, что если и удалось сбить его с ног, то он лишь взлетел вверх, в высшие сферы, где чувствует себя на месте и сумеет, можете не сомневаться, достаточно долго парить. Однако секунду спустя, — что вовсе не следовало считать возвращением на землю, — он все же позволил себе сдержанно парировать давешний намек:

— А вы уверены, что муж ее жив?

— Разумеется!

— В таком случае!..

— Что в таком случае?

Тут Стрезеру все же пришлось подумать.

— Ну… мне их жаль!

Впрочем, в данный момент это не имело особого значения. Он заверил своего молодого друга, что все замечательно. Они сидели не шевелясь; им было хорошо. Стрезер не хотел, чтобы его еще с кем-то знакомили; с него было довольно знакомств. Их было даже чересчур; ему понравился Глориани, который, как любила говорить мисс Бэррес, был бесподобен; среди гостей он, без сомнения, различил еще с полдюжины знаменитостей — художников, критиков и даже великого драматурга — его как раз легко было распознать, но не хотел — нет, благодарю, благодарю! — вступать в беседу ни с одним из них: ему нечего было им сказать, а раз так — лучше оставаться в тени; да, лучше в тени, — потому что уже поздно. И когда Крошка Билхем, выслушавший это терпеливо и участливо, чтобы в качестве первого пришедшего в голову утешения бросить расхожее: «Лучше поздно, чем никогда», он отрезал: «Лучше рано, чем поздно!» Нота эта разлилась в целый поток признаний — Стрезера словно прорвало, — которые и на самом деле, как он почувствовал, принесли ему облегчение. Все это копилось и копилось, дойдя до критической точки: резервуар наполнился до краев, прежде чем сам он успел это заметить, и легкого толчка со стороны собеседника оказалось достаточно, чтобы воды излились наружу. Есть в жизни вещи, которые должны случаться вовремя. Если они не случаются вовремя, они утрачены навсегда. Сознание утраты — вот что ошеломило нашего друга, настигнув его долгим медленным приливом.