Послы - Генри Джеймс

— О да, — согласился Стрезер. — Кстати, он ни словом не обмолвился мне, что приглашен сюда, — сказал только, что у него деловое свидание, но так мрачно, словно идет на свидание с виселицей. А потом, молча и тайно, появляется здесь вместе с вами. Вы это называете «надолго хватит»?

— Надеюсь, что так! — заявила мисс Бэррес. — Впрочем, ко мне он лишь снисходит. И ничего не понимает — ни грана. Ужасно мил. Бесподобен, — повторила она.

— Фигура из Микеланджело, — довершил ее мысль Крошка Билхем. — Вот уж кому обеспечен успех! Этакий Моисей,[49] сошедший с потолка на пол, — огромный, необоримый и при всем том мобильный.

— Именно — если под «мобильный», — подхватила мисс Бэррес, — вы подразумеваете, как он выглядит, сидя в карете. До чего же он смешон рядом со мной в своему углу; у него вид какого-то… какого-то иностранного светила, en exil,[50] так что прохожие оборачиваются — ужас как забавно, смотрят, кого я там с собой вожу. Я показываю ему Париж; чего только не показываю, а он и бровью не ведет. Точно индейский вождь из романа, который, прибыв в Вашингтон к Великому Отцу,[51] стоит перед ним задрапированный в шерстяное одеяло, не подавая признаков жизни. Право, мне впору считать себя Великом Отцом: так он со мной держится. — Это сравнение с высокой особой показалось ей очень удачным: оно так соответствовало ее характеру! И она тут же объявила, что намерена впредь присвоить себе этот титул. — А как он сидит в углу моей гостиной! — продолжала она. — Молчит и нижет моих гостей суровым взглядом, причем с таким видом, что вот-вот разразится речью. А они, конечно, в ожидании — чем-то он разразится. Нет, он бесподобен, — не уставала повторять мисс Бэррес. — Правда, он пока еще ничем не разразился.

Портрет, по правде говоря, у мисс Бэррес получился достоверный, и оба нынешних ее кавалера обменялись понимающим взглядом — искренне веселым со стороны Крошки Билхема, с оттенком грусти со стороны Стрезера. Грусть Стрезера была вызвана не стыдом за приятеля — образ был не лишен благородства, — а тем, как мало он сам драпируется шерстяным одеялом, как мало в мраморных палатах, где так быстро стиралась память о Великом Отце, сам он похож на подлинно величественного аборигена.

— Здесь у всех вас очень сильно развито визуальное чувство, так что вы так или иначе все к нему «сводите». Порою кажется, что любые другие у вас отсутствуют, — заметил он.

— Любое нравственное, — пояснил Крошка Билхем, невозмутимо наблюдая за стайкой femmes du monde, обретавшейся в глубине сада. — Однако у мисс Бэррес оно как раз в высшей степени развито, — мягко добавил он таким тоном, как если бы это было важно для Стрезера, а не для самой мисс Бэррес.

— Правда? — с жаром спросил Стрезер, сам не зная зачем.

— О нет, не в высшей степени. — Ее очень позабавил его тон. — Мистер Билхем слишком лестно обо мне думает. Но, полагаю, я вправе сказать — в достаточной. Да, в достаточной. А вы уж подозревали меня невесть в чем. — И она снова устремила на него сквозь черепаховый лорнет шутливо-въедливый взгляд. — Нет, вы все просто бесподобны! Но должна вас разочаровать. Я настаиваю на своей достаточности. Да, признаюсь, я знакома с разного рода публикой. Сама не знаю, как это получается; во всяком случае, я их не ищу; верно, так уж мне на роду написано — словно я принадлежу к их компании. Бесподобно! Более того, смею сказать, — продолжала она с подчеркнутой серьезностью, — я поступаю так же, как все, — доверяюсь глазу. Но что с этим поделаешь? Мы все смотрим друг на друга, и при парижском свете видно, что на что похоже. Это-то уж парижский свет хорошо показывает. Это он виноват — добрый старый парижский свет!

— Добрый старый Париж! — откликнулся Билхем.

— Все и всех показывает, — добавила мисс Бэррес.

— То, каковы они на самом деле? — спросил Стрезер.

— О! Мне нравится ваше бостонское «на самом деле». Но порою, да — показывает.

— В таком случае, воистину добрый старый Париж! — покорно выдохнул Стрезер, и на мгновение их взгляды встретились. — А что, и мадам де Вионе? Она тоже предстает в истинном свете?

— Она — само очарованье! Само совершенство! — мгновенно ответила мисс Бэррес.

— Почему же минуту назад вы, услышав ее имя, произнесли «ой-ой-ой»?

Она не стала уклоняться, пытаясь что-то сказать.

— Ну, потому что… Она бесподобна!

— И она? — почти со стоном сказал Стрезер.

Но мисс Бэррес уже сообразила, где спасение:

— А почему бы не задать ваш вопрос тому, кто может дать на него исчерпывающий ответ?

— Не надо, — вмешался Крошка Билхем. — Не надо вопросов. Погодите — вы сможете судить о ней сами — и это будет куда интереснее. Чэд уже приехал, чтобы вас ей представить.

XI

Не успел Билхем закончить, как Стрезер вновь увидел подле себя Чэда, хотя позже, как ни странно, не мог вспомнить, что непосредственно за этим последовало. Меж тем эта минута, он чувствовал, имела для него куда более глубокое значение, чем он мог объяснить, и впоследствии его не раз мучил вопрос, был он тогда, отправившись вслед за Чэдом, бледен как мел или красен как рак. Ясно запечатлелось одно: ничего неосторожного никто, к счастью, не произнес, а сам Чэд держался бесподобно — в высоком смысле излюбленного выражения мисс Бэррес. Это было одним из тех стечений обстоятельств — хотя почему так получилось, трудно сказать, — когда происшедшая в нем перемена выявлялась особенно очевидно. Подходя к дому, Стрезер вспомнил, как в первый вечер их встречи поразился умению Чэда войти в ложу. Сейчас Чэд произвел на него не меньшее впечатление умением представлять людей друг другу. В его исполнении церемония эта изменила отношение Стрезера к собственным статям — она словно оценила их, и наш бедный друг, стеснительный и пассивный, почувствовал себя как бы врученным и честь по чести доставленным; в полной мере, как сам он сказал бы, презентованным и аттестованным. Когда они достигли дома, на пороге стояла в одиночестве молодая женщина, и по тем словам, которыми обменялся с ней Чэд, Стрезер тотчас понял, что из любезности и добрых чувств она вышла им навстречу. Чэд оставил ее в комнатах, а она чуть позже вышла, чтобы приветствовать их на полпути, и теперь, увидев, уже спускалась к ним в сад. Поначалу ее юный вид несколько смутил Стрезера, но последующее впечатление, не менее острое, его несколько успокоило: никто вокруг не допускал по отношению к ней и тени вольности. Стрезер мгновенно уловил, что о подобном обращении с ней не могло быть и речи. Меж тем Чэд представил Стрезера, и она обратилась к нему на английском языке, таком, какой, очевидно, представлял для нее наименьшие трудности, но был не похож на тот, какой Стрезер обычно слышал. Не то чтобы она, говоря, прилагала усилия — она ни к чему, как мог убедиться Стрезер после нескольких минут в ее обществе, не прилагала усилий — все же ее речь, очаровательная, правильная, необычная, словно остерегала от того, чтобы ее приняли за польку. А остережения, как он, видимо, понял, нужны только тогда, когда вас в самом деле подстерегают опасности.

Позже он почувствовал: опасностей подстерегало куда больше, чем он предполагал, но в тот момент его чувства сосредоточились на ином. Она была в чем-то черном, поразившем его своей легкостью и прозрачностью. Блондинка, очень светлая, и хотя исключительно тоненькая, лицо имела круглое, с которого смотрели широко расставленные глаза, обладавшие странным взглядом. Улыбка у нее была естественная и почти мимолетная, шляпа не отличалась экстравагантностью, и единственное, что, пожалуй, показалось необычным, это позвякивание под черными изящными рукавами множества браслетов и брелоков — больше, чем Стрезеру когда-либо приходилось видеть на женских руках. Представляя их друг другу, Чэд держался на редкость легко и свободно, и, глядя на него, Стрезеру, уже в который раз, захотелось достичь той же легкости и добродушия.

— Ну вот, наконец вы и встретились лицом к лицу. Вы, право, созданы друг для друга — vous allez voir,[52] и я благословляю ваш союз.

Казалось — в особенности после того, как он ушел, — что это было сказано почти всерьез. Вывод этот получил подтверждение, когда Чэд осведомился о Жанне и получил от ее матери ответ, что она, вероятно, в доме с мисс Гостри, на чьем попечении ее оставили.

— Ах, но вы же знаете, — возразил молодой человек, — что мистер Стрезер должен с ней познакомиться!

С этими словами, заставившими Стрезера насторожиться, он под предлогом, что нужно ее привести, удалился, оставив наедине два других лица, которые его интересовали. Стрезер удивился, услышав имя мисс Гостри в такой связи: он почувствовал, что ему недостает какого-то звена, и еще он почувствовал — правда, несколько позже, — что жаждет поговорить с ней о мадам де Вионе, опираясь на новые данные.