Вельяминовы. Начало пути. Книга 3 - Нелли Шульман

Поляк нежно покраснел и пробормотал: «Я с удовольствием, пан Стефан…»

Когда они вышли на Рыночную площадь, Степа порылся в кармане, и, бросив голубям зерен, подставил нежную, изящную ладонь. Белый голубь взлетел на его руку, и юноша, обернувшись к Вольдемару, подняв тонкую, темную бровь, — лукаво улыбнулся.

— Я бы вас так написал, пан Стефан, — отчаянно сказал поляк. «Вот так, с голубем, и чтобы солнце в волосах играло, как огонь».

Птица, затрепетав крыльями, ушла в наполненное теплом, небо, и Степа, следя за ней глазами, спросил: «А у вас же, пан Вольдемар, наверняка и своя мастерская есть, вы ведь старше меня, мне и семнадцати не было».

— Мне девятнадцать, — юноша все смотрел на него, и, потом, спохватившись, сказал: «Да, есть, конечно, пан Стефан…

— Ну, — Степа отряхнул руки, все еще улыбаясь, — так я вам потом смогу позировать, пан Вольдемар. Ну, после того, как мы с вами прогуляемся. Пойдемте, — он кивнул на Суконные ряды, — будете моим проводником.

— Конечно, — ответил поляк, все еще не сводя с него глаз. «Конечно, пан Стефан».

На блестящем, отполированном паркете валялись обрезки атласа. Лиза посмотрела на ткани, что были разложены перед ней, и сказала портнихе: «Вот этот шелк, сапфировый, и к нему — кружево, темного золота. Сейчас же корсеты с глубоким вырезом шьют, да?

Портниха кивнула и умильно добавила: «С такой грудью, как у пани, да будет мне позволено сказать, грех закрывать вырез кружевами. Пустим по краю, а воротник я отдельный выкрою.

И рукава узкие сделаем, как положено. Подол разрежем, посередине, чтобы кружево на нижних юбках было видно. И чепцы я вам тоже сделаю, кружевные. А что с шубкой?

— Вот этот бархат, — Лиза показала на медный отрез. «И соболями подбейте, мы отсюда в Амстердам поедем, там хоть и не холодно, но сыро. И берет, к ней сделайте, с перьями».

Стукнула дверь, и дочь, появившись на пороге, сказала: «Там обувщик пришел, мерку снимать, кружевница с бельем, и еще одна дама — с притираниями и ароматическими эссенциями».

— Вы тогда, пани, — обернулась Лиза к портнихе, — пока измерьте пани Марию, — она указала на девочку, — ткани для нее мы потом выберем.

В боковой комнате, на большом столе черного дерева уже были расставлены серебряные флаконы и коробочки.

— Все итальянское, пани, — подняла бровь высокая, изящная женщина. «Прямо из Флоренции к нам везут».

Лиза нагнулась, и, вдыхая запахи цветов и трав, вдруг подумала: «Господи, все кончилось.

Спасибо тебе, Господи. Надо для пани Мирьям еще подарок выбрать, хотя то, что они для нас сделали — сие ничем не измеришь. Ну, все равно, — она закрыла глаза, чувствуя, как сладко кружится голова, — надо».

— Эссенцию вербены, — твердо сказала Лиза, — мыло миндальное, пасту миндальную для рук и еще, — она указала на флакон, — эссенцию лаванды. Это в подарок, для подруги моей, она тут, в Кракове живет. И еще, — женщина задумалась, и шепнула что-то торговке на ухо.

— Есть, конечно, — ответила та, потянувшись за отделанной эмалью коробочкой. «Бальзам отличный, у меня его все больше дам берет, — женщина улыбнулась. «Знаете, турки хоть и нехристи, но у них в гаремах, говорят, женщины очень ухожены, ну, да у нас теперь тоже, — торговка вздохнула, — и мыться стали, а не только себя духами поливать, как во времена родителей наших».

— Вы тогда запакуйте все и отправьте на постоялый двор пана Анджея, что у аббатства братьев-доминиканцев, — распорядилась Лиза. «Пан Теодор Корвино и семья, — она потянулась за бархатным мешочком с золотом и расплатилась с торговкой.

Опустив руки по запястье в тонкие, брюссельские кружева, Лиза глубоко, счастливо вздохнула и сказала: «Две длинные сорочки, и три — короткие. Ну и носовые платки, конечно».

Когда она вышла в переднюю, Марья сидела в кресле, поставив ногу на деревянную скамеечку. «Пани, — обувщик поднял голову, — вас-то мы и ждали. Туфли на каблуке сделаем, как сейчас носят, и украсим розами из кружев».

Лиза опустилась рядом с дочерью, и, шепнула ей: «Ты что такая хмурая?»

Марья скосила на мать синие, большие глаза и вдруг улыбнулась: «Ничего я не хмурая, просто волнуюсь, все-таки четыре года пани Мирьям и ее мужа не видела. А где батюшка?»

— Оставил Степу в Мариацком костеле, а сам с Петей пошел серебро выбирать, в подарок Горовицам, — тихо ответила мать. «Хочешь, потом в книжную лавку зайдем, я у Суконных рядов видела большую».

— Угу, — кивнула Марья, и, улыбнувшись, поцеловав мать в щеку, твердо сказала себе: «Вот сегодня с равом Хаимом и поговорю. А потом с батюшкой и матушкой. Они хорошие, поймут».

Федор разлил по стаканам водку и усмехнулся: «А, вот и бигос. Ты ешь, Петька, все-таки нагулялись мы с тобой по лавкам порядочно».

— Очень красивые подсвечники, — Петя подвинул себе тарелку, и вдруг сказал, подняв серые глаза: «А мне же отсюда — прямо в Варшаву батюшка, ко двору этого Сигизмунда Вазы.

Боюсь, не заключим мы сейчас перемирие».

— Не заключите, — согласился Федор. «Уж больно много поляки хотят, — Смоленск, Чернигов и Северск. Но хотя бы пусть тело Василия Ивановича вернут, не дело это — человеку на чужбине лежать».

Петя помолчал и тихо спросил: «А вы, батюшка?»

— Ах, Петька, Петька, — отец потрепал его по рыжим кудрям, — кабы у нас, на Москве, можно было, как здесь строить, кабы Степану можно было не только иконы рисовать — разве бы я уехал? А ты не грусти, как то дело, — отец поднял бровь, — закончите с Марьей, то в Новых Холмогорах и свидимся. Внука мне покажешь, ну, — отец усмехнулся, — или внучку».

Петя, на мгновение, взял огромную, жесткую руку отца и прижался к ней щекой. Когда они уже выходили на улицу, Федор, остановив сына, тихо сказал: «И помни — то, что мы с матерью твоей в сторожке оставили, то — на день черный, ну, да будем надеяться, не настанет он».

Петя посмотрел на яркое, полуденное солнце, на голубей, что толкались по булыжникам Рыночной площади, и, положив руку на саблю, кивнул: «Не настанет, батюшка».

— Давай, — подогнал его отец, — нам еще к портному надо, и помыться я хочу, хоть и нету тут бань, а все равно, — Федор потянулся, — эти ванные — тоже хорошо. И ты, — он потрепал сына по плечу, — Марьюшке не забудь привезти кружев там всяких, ожерелий, тканей. Жену баловать надо, — мужчина ласково улыбнулся, и, засунув руки в карманы бархатного, отделанного серебряным шитьем кафтана — постоял несколько мгновений, любуясь башнями Мариацкого костела, слушая нежные голоса птиц.

— Какая хорошенькая, пани Мирьям, — Лиза склонилась над колыбелью. «Завтра ее называть будете, я же помню, как Элишева родилась — в синагоге вы это делаете, да?»