По обе стороны правды. Власовское движение и отечественная коллаборация - Андрей Мартынов

При этом локотский вариант национал-социализма имел как минимум одно отличие от своего берлинского аналога. Каминский ориентировался на традиционные ценности (даже административное деление сделал волостным). Поэтому в отличие от гитлеровцев он не противопоставлял собственную идеологию и церковь. Культивируя консерватизм, руководство Локотской республики признавало лишь церковный брак, выступало против абортов, с нескрываемой симпатией относилось к патриархальным устоям. Нередко устремления администрации и лично обер-бургомистра шли даже дальше традиционных охранительных взглядов. Так, если церковное право признавало развод, то Каминский практически его запретил. Правда, не только рядовые граждане, но и партийные функционеры не всегда выполняли указания администрации. Так, сотрудник политуправления РОНА капитан Николай Орловский решил официально оформить свои отношения с Софьей Зюбко лишь в июне 1944 года, когда каминцы дислоцировались в Дятлове. В документах, поданных для регистрации, значилось, что они «состоят в фактическом браке с 1942 года»{518}. Интересно, что при всей симпатии к традиционным институтам, требуя «всем старшинам и старостам приступить к ремонту церквей», глава Локтя перекладывал грядущие расходы на местное население, предписывая «ремонт… производить за счет добровольного пожертвования верующих»{519}. Помимо православных храмов в округе открыли и несколько баптистских церквей{520}. Возможно, из-за существования в округе нескольких христианских деноминаций посещение уроков Закона Божия было добровольным{521}. Интересно, что церковная политика коллаборационистской администрации не осталась без внимания со стороны партизан. Правда, они, всячески стараясь занизить масштабы сотрудничества населения с оккупантами, как следствие, уменьшали и его религиозные аспекты. В Докладной записке Брянского штаба партизанского движения, посвященной «решению немцами религиозного вопроса», в частности, отмечалось: «В небольшом количестве, но все же начали открываться кое-где в сельских местностях, а чаще — в городах, церкви; вновь, после 25-летнего перерыва, появляются на сцену различные “явленные источники”, “чудотворные иконы” и прочие атрибуты поповского мракобесия. Это, в свою очередь, служит поводом для устной и печатной профашистской пропаганды. Организуются различные церковные “торжества” с обязательными речами председателей “самоуправления” и представителей германского командования на тему: “как германское правительство, освободившее русский народ от большевиков, заботится о духовном его возрождении”»{522}.

Парадоксально, но, несмотря на столь подчеркнутый традиционализм и приоритет семейных ценностей, одним из исполнителей приговоров в расстрельной команде Каминского была женщина, Антонина Панфилова-Макарова, называвшая казнь жаргонным выражением «сводить в крапиву». Следует отметить, что «Садистка», а именно так Панфилова-Макарова значилась в оперативных документах КГБ, явилась единственной женщиной, приговоренной за коллаборацию к расстрелу в Советском Союзе{523}.

Другим пороком нового тоталитарного образования был столь не похожий на «высокую нацистскую мораль» элементарный алкоголизм. За самогоноварение и пьянство на рабочем месте жителям грозил военно-полевой суд. Наказание, о чем обер-бургомистр не преминул сообщить в уже упоминавшемся приказе от 17 ноября 1942 года, было суровым — вплоть до расстрела. Суровость, возможно, была обусловлена его повторностью. «Несмотря на мой приказ, а также приказ начальника окружной полиции господина Иванина о недопустимости пьянства и изготовление самогона в округе — приказ этот до сих пор выполняется недостаточно»{524}.[107] Неисполнение приказов, впрочем, было связано не столько с непрофессионализмом исполнительной власти, сколько с концептуальными пороками системы, ее тоталитарностью.

Однако у администрации были и реальные достижения. Главным образом в области экономики. Следует учитывать, что Воскобойнику и Каминскому пришлось воссоздавать жизнь округа практически с нуля. При отступлении Красной армии были взорваны Локотский спиртзавод, выпускавший ранее до 2000 декалитров ежедневно, сахарный комбинат, лесопильный завод, Дмитровский пищекомбинат и ряд других предприятий. И если спиртзавод удалось вновь ввести в строй довольно быстро, то сахарный комбинат пришлось перепрофилировать. На его территории открыли ряд мастерских, которые работали от мощностей восстановленных машин{525}.[108]

Сельское хозяйство было переориентировано с колхозной системы на частное землевладение, что существенно увеличило популярность администрации{526}. Земля передавалась «в вечное и наследственное пользование крестьянам»{527}. Была проведена (при участии военной администрации) аграрная реформа, с целью раздела колхозной земли, за исключением мест, где существование колхозов было оправдано местными условиями{528}. Последнее особенно интересно, если учитывать, что немцы, как правило, стремились сохранять коллективные хозяйства. Отказ от коллективных хозяйств в пользу частного землевладения был предпринят рейхсминистерством восточных территорий 3 июня 1943 года. В декларации «О частной собственности на землю» объявлялся переход на хутора и отруба{529}. Правда и здесь не обошлось без влияния тоталитарного мышления. Лучшие наделы выделялись административным работникам, сотрудникам полиции, бойцам и командирам РОНА{530}.

Важную роль сыграл и процесс реституции. 23 июня 1942 года Каминский издал приказ № 185 (См. Приложение 2). Судя по всему, это был первый после окончания Гражданской войны опыт восстановления прав собственности. Подлежало безвозмездному возврату владельцам или их законным наследникам все конфискованное «с нечеловеческой жестокостью» при советской власти имущество. В случае, если постройки к тому времени были уничтожены, бывшие владельцы получали аналогичные строения из числа бывших колхозных, или же им бесплатно отпускался лесоматериал для строительства новых. Причем заготовка и доставка стройматериала производилась «за общественный счет», то есть уездного управления. Однако в опубликованном «разъяснении приказа» оговаривалось, что реституции не подлежат многоквартирные (две и более квартиры) дома, социальные объекты (школы, больницы, клубы), а также занятые армейскими частями. Также подчеркивалось, что ремонт возвращенной собственности должен производиться за счет владельца{531}.

Одновременно семьи репрессированных («глава которых не вернулся из ссылки») получали скидки при налогообложении до 25%.{532},[109]

Следует отметить, что при выработке налогообложения не были приняты и законодательно утверждены штрафные санкции по отношению к неплательщикам налогов (наказания носили выборочный характер), а потому поставки нередко не выполнялись в полном объеме. Так, например, лидерами налогообложения по итогам 1942 года был поселок Первомайский Дмитровского района, выполнивший план по поставкам зерна на 73%, картофеля — на 80%, сена — на 85%, а мяса — на 48%.{533} Поэтому неудивительно, что администрация вынуждена была прибегать к прямым реквизициям, которые, впрочем, не должны были превышать 50% от аналогичного объема, изымавшегося при советском режиме{534}.

Также в сфере социальной жизни была восстановлена система выдачи пенсий и организована сеть домов для детей-сирот. Правда, возникли проблемы со здравоохранением. Округ, насчитывавший 9 больниц и 37 медпунктов, испытывал недостачу в профессиональных медицинских кадрах. 51 врач и 179 медсестер на почти полмиллиона человек. Последних было предписано брать на учет. Кроме того, жители ощущали дефицит в лекарствах (в отличие от соседних районов, в которых соответствующие поставки обеспечивались при помощи немецких госпиталей). Как следствие, пришлось прибегнуть к введению платных услуг. Правда, несмотря на все трудности, вспышки инфекционных заболеваний успешно купировались. И удалось не допустить их пандемии{535}.

В целом же развитие частного хозяйства быстро дало положительные плоды. Если в октябре 1942 года на базаре в Локте торговля еще оставалась почти полностью меновая, что была вынуждена признать и официальная печать{536}, то спустя месяц она уже стала денежной{537}. Хотя, порядок, по утверждению Романа Редлиха, «был наш родной — советский»{538}.

Также мораль Локтя подрывалась и просачивающейся информацией о поражениях вермахта и все возрастающим движением Сопротивления. В лучших советских традициях, администрация Каминского боролась с ними поэтическими фельетонами:

Отдохнули б вы, подружки,Было время поболтать:Четверть века вы трудилисьПо заказу «выступать».Врали вы, что было силы;Надрывались болтовней…Но… надежды обманули —Пролетели стороной.Миновала ваша слава.Не вернутся «ваши»… нет!Дуновенье жизни новойЗаметет их волчий след{539}.

В историографии и мемуарной литературе устоялось мнение, что Локотский район был свободен от партизан. Так, в частности, Иоахим Хоффманн писал, что «действуя в тылу 2-й немецкой танковой армии, бригада… полностью очистила от партизан обширную область Локоть между Курском и Орлом и установила там автономное правление»{540}. А Свен Стеенберг даже утверждал, что бригада Каминского вообще «не допускала их (партизан. — А. М.) в область, вплоть до отступления». По мнению ученого, территория Локтя «превратилась в пример того, что немцы могли добиться в занятых областях, без всякого труда с их стороны»{541}.[110] Об этом же писали Юрген Торвальд и Роман Редлих{542}. На самом деле Каминский в основном «замкнул» на себя деятельность партизан, что создало в глазах немецкой администрации и для любого стороннего наблюдателя видимость отсутствия террора и диверсий[111].