Любимая мартышка дома Тан - Мастер Чэнь

– Будет доложено сегодня же. Но для вас же лучше бы прийти завтра,– загадочно отрапортовал молодой пограничник, а потом, после паузы, смягчился и добавил: – Он сегодня немножко, как бы это сказать, отдыхает.

И я кивнул, развернулся и тронулся обратно, не представляя, чем же буду заниматься до завтрашнего утра.

Закат застал меня в большом и заполненном одинаковыми, как братья, мужчинами дворе нашей гостиницы, по краям которого исходили паром и дымом жаровни.

В дальнем углу двора я с некоторым удивлением увидел господина Ду – его окружала толпа офицеров, которые, как мне показалось, смотрели на него с обожанием. Он что-то говорил нараспев, и свита его время от времени разражалась радостными воплями. Наш господин Ду, значит, хорошо находит общий язык с военными – ну, что ж, почему бы и нет.

А я подсел со своей немалых размеров миской к группе офицеров постарше и счёл необходимым заказать на всех целый доу рисового вина (заранее содрогаясь по поводу его качества). Жест был воспринят как должное.

– Что, согдиец, торгуем на старости лет? А раны не болят? – услышал я хриплый голос, невнятно произносивший слова (что говорило об отсутствии зубов) и, конечно, с очень странным акцентом. Полукидань, полуханец? – размышлял я, глядя сквозь винный туман в голове на поросшего седой щетиной офицера с куском разваренного дымящегося мяса в нечувствительных к жару пальцах. И где это я его видел, и откуда он знает про мои раны – а, он же мылся рядом со мной стражу-другую назад.

– Да чего этим ранам болеть – подумаешь, порез на лопатке и ещё стрела в правое плечо. Вот если бы кости обломали копьём, вот тогда… – дал я правильный ответ.

Офицер кивнул, признавая справедливость моих слов. Мы с ним подняли на уровень бровей чашечки с желтоватым вином, приветствуя друг в друге братьев по оружию.

– Чем торгуем? – поинтересовался офицер, чмокая губами и не очень одобряя вино. – Уже разбогател, наверное?

– Ещё бы мне не разбогатеть – уже второе поколение моей семьи владеет торговым домом, – пожал я плечами. – Вот и я тоже выучился. Что же мне, всю жизнь по степям скакать? Годы-то уже…

– Согдийцы, – печально покивал он. – Все согдийцы торгуют. Небось живёшь в столице. Ну, или в Лояне. К нам оттуда редко заезжают, да нам и не надо. О чём со столичными говорить? Ты вот небось шёлком торгуешь…

– Ну, шёлк – это… – неопределённо отозвался я, воздев глаза к небу. – Я вам войлок привёз. Вот этот товар мне понятен. Неплохой войлок. Года на два его хватит, не меньше.

Это опять был правильный ответ, и мы с офицером и его товарищами снова подняли чаши. И разговор о хорошем войлоке стал общим. Из него скоро выяснилось, что половина сидевших на нашем ковре – уже не в строю, но отлично живут в Фэньяне и окрестностях, и «к вам в империю» переселяться не спешат. Здесь у каждого своя земля, «у вас» все дорого, а ещё – какая охота тут, в степи! Шкуру настоящего барса хочешь? Добудь! Хоть завтра утром!

– А кидани? – поинтересовался я. – Те, которые по ту сторону?

– Сейчас мир, – проговорил сквозь мясо какой-то ветеран, сам очевидный кидань, – ну а потом, насчёт охоты с ними всегда можно договориться… Ты вот лучше скажи, ты сам-то давно в последний раз был в бою? И где?

– Талас, – честно ответил я. – Четыре года назад.

– У-у-у, куда тебя занесло, – дружно запели ветераны. – М-да, весёленькое было дельце. Ты вот спроси сегодня у них там, в империи («у них?» – в очередной раз отметил я), – а что было у Таласа. Думаешь, скажут? Они и слова такого не слышали. О нас если говорят, то только о победах, да и то два слова…

– Да какое там дельце, – проговорил я, чуть раскачиваясь и прислушиваясь к приятному гудению в голове. – Битвы и не было. Утром – в строй, и ждёшь. И вот у горизонта пыль до неба, и облаком катит тебе в глаза. Показываются из пыли всадники, с визгом пускают стрелы, крутят кривыми клинками. Всматриваешься в пыль. И видишь, что вроде они исчезли. Только разведчики их так и носятся прямо по нашим рядам, да ещё в наших мундирах, – добавил я не без удовольствия. – И так стоишь до заката. Битвы нет. А стрелы летят, люди падают. Где противник, сколько его – непонятно, авось генералы знают. Да только вряд ли. И вот на второй день становишься в строй – и снова тучи пыли, снова ветер в глаза, и снова ничего. Ноги гудят. Глаза нечем промыть. А битвы нет. И третий день. И четвёртый. А на пятый в просветах между пылью видишь, что конница карлуков, которая была слева, куда-то делась. И там пустота. Но это ещё бывает, а вот когда видишь эту же конницу на возвышении и совсем с другой стороны, лицом к тебе – вот тут становится нехорошо. Дальше снова пыль, конница карлуков вроде бы качнулась вперёд, к нам, ряды наши начинают двигаться, двигаться, и все бегут, и все быстрее – вот когда самое весёлое и начинается. Кошмар. Но… я как-то вот живу…

Ветераны на ковре вокруг меня шумно вздыхали и понимающе кивали, а я, полуприкрыв глаза, улыбался сам себе.

Если бы командующий имперской армией Гао Сяньчжи знал, что его тридцатипятитысячному войску противостоят всего-то тысяч шесть-семь «чёрных халатов», наскоро собранных новым наместником Согда… Грозная армия из Дамаска, последняя и несбывшаяся надежда свергнутого дома Омейядов, к этому моменту была уже полностью деморализована, офицеры её оттеснены с придворных и армейских постов. А на что годится новая армия, верна ли она ему – новый халиф ещё не знал, как не знал, сколько продержится его власть.

Тем выше оценил новый халиф полученный от нас подарок – одиннадцать тысяч пеших и конных самаркандцев. И моих разведчиков. Но даже и этого было бы недостаточно для того, чтобы победить.

Победу наместнику халифа принесла конница карлуков, первые четыре дня битвы недвижимо стоявшая на поле боя на стороне империи.

Карлукский ябгу сначала смотрел на меня краем глаза – подумаешь, имперский офицер-посыльный от его союзника Гао, в пыльном красном мундире. Может и подождать. А я молча рассматривал его шелковистые волосы, веером лежавшие на плечах, и редкий тохаристанский шёлк его тяжёлого халата.

А потом сделал то, чего ни один природный ханец не допустил бы, – для человека из народа хань оказаться с непокрытой головой было верхом непристойности.

Я снял шлем. И мои, тогда ещё длинные, тюркские волосы тоже разлетелись по плечам.

Ябгу лениво повернул голову, сначала оценил во мне соотечественника, – а потом глаза его встретились с моими и начали удивлённо расширяться.

Он очень хорошо знал, кто такой Нанидат Маниах. И знал, что в лагере имперской армии этот человек находиться никак не мог. Но я был здесь, перед ним.

И, глядя только что взошедшему на трон юноше в глаза, я сказал: