Непримиримые (сборник) - Сергей Тютюнник

– Сатри! А то задумаешься!..

Больше Витя Шуваев ничего не говорил. «Сатри» означало «смотри», «а то задумаешься» означало предостережение Кольке Константинову, потому что он был человек контуженый, задумчивый и через задумчивость пострадавший. Раньше Константинов служил водителем машины в автороте, и, находясь под машиной во время ремонта, он по задумчивости проглотил торчавший в зубах болт. Через это ему в медсанбате резали середину живота и доставали тот болт. Командир автороты, горячий и взбалмошный, не мог долго терпеть задумчивость Кольки Константинова и договорился с начальством перевести солдата от себя куда-нибудь подальше. Так Колька стал пулеметчиком на бронетранспортере. В первом же бою на трассе, когда сопровождали колонну с грузами, он не смог попасть пулями по афганским пацанам, ставившим мины на дороге. Бронетранспортер подорвался, и Кольку контузило. Его снова перевели в другое хозяйство, на этот раз к артиллеристам.

Батарея Шуваева была очень далеко и от автороты, и вообще от полка. Колька Константинов прибыл туда вместе со своей контузией, задумчивостью, толстым красным шрамом на животе и порчеными зубами. Его определили за повара. Два раза в неделю Колька Константинов брал гранаты и шел на речку вместе с гордой Манькой, чтобы глушить мелкую рыбу маринку.

Батарея стояла на берегу реки в том месте, где при короле находились таможня и мост. Таможни теперь не было, а мост стоял новый, построенный русскими в начале шестидесятых годов. Его и охраняла батарея Шуваева.

Таможню взорвали давно. Глинобитные ее останки долго стояли под солнцем без надобности, окон и крыши. Артиллеристы из автомобильных скатов, снарядных ящиков и камня возродили три небольших здания бывшей таможни и затянули окна целлофаном. Целлофан был не по бедности, а из-за невыносимой для тонкой натуры стекла стрельбы, когда артиллеристы начинали гонять по степи кочующую душманскую банду. От этой стрельбы в стеклах происходило дребезжание, сотрясение и полный развал…

Колька глушил гранатами рыбу, жадная и гордая Манька смотрела на воду с нависшего над берегом камня, а капитан Витя Шуваев глядел на близкий город и думал про то, что даже если бы его батарея выпустила по реке весь свой залп, все равно оглушенной рыбы не хватило бы, чтобы накормить всех голодных людей города. И Витя вспомнил своего маленького сына и жену, вспыхивающую по пустякам и писавшую раз в неделю злые от одиночества письма.

Контуженый солдат Колька Константинов задумчиво глядел на желтую от глины воду и с любопытством слушал глухие взрывы. Это было интересно, требовало размышлений и воображения. Он представлял себе, как тесно гранате в воде, как рвутся в разные стороны ее кусочки, как вода их не пускает, а они пробиваются по ломаной кривой под волнами, а рыба, стиснутая между текущей спокойно и взорванной водой, трещит ребрами и слепнет. Ниже по течению контуженую рыбу вылавливали в густую маскировочную сеть. Колька шел на «таможню» и варил уху. Дети сходились на ее запах. И Манька возле кухни хрустела рыбьими скелетами. Обед.

Из всей голодной оравы детей Константинов выделял маленького мальчика, который почти не ругался русским матом, да и вообще говорил мало и просил молча. Он не плакал, когда у него старшие пацанята отбирали лепешку, а снова подходил к кухне и вопросительно смотрел на Кольку большими глазами. Колька грозил кулаком обидчикам и давал мальчику еще одну лепешку. Тот при Константинове прятал ее на грязный голый живот и бежал сквозь толпу назойливых и вредных детей, поднимая невысокую пыль коричневыми пяточками. Он, как регбист, протискивался сквозь толпу цыплячьим своим телом, прижимая к животу лепешку двумя руками. И если его не догоняли на отрезке пути от батарейской кухни до моста через реку, то дальше уже не преследовали. С моста мальчик оборачивался на батарею и, остановившись на секунду, бежал дальше – кормить кого-то. Если его настигали до моста, то подставляли ногу, и пацаненок стремительно уходил носом в пыль, не имея возможности поддержать себя руками, потому что прижимал ими к животу лепешку. Стиснув зубы и хрустя песком во рту, он цеплялся за расползающуюся лепешку тонкими пальцами, но был слишком слабосильным – лепешку забирали. Тогда он снова шел к кухне и совершенно сухими черными глазами смотрел на повара Кольку Константинова. Константинов тогда жалел его больше остальных, давал что-нибудь из пищи и затем сам провожал до моста.

С капитаном Шуваевым солдат Колька Константинов изредка ездил в город на базар. Там он однажды увидел «своего» пацаненка и узнал, что тот живет под голым небом со старым и костлявым дедом, ночует на улице перед дуканом, а днем их прогоняют, чтобы не мешали торговле дуканщиков.

На голове деда окаменело сидела добела выцветшая чалма, а длинная борода доходила до сердца, которое шевелилось под ребрами. Дед был немощный и не мог твердо двигаться. Колька Константинов видел, как он брел понемножку, потом останавливался на отдых, шумно дышал грудью сквозь истлевшую рубаху и снова начинал переставлять мертвые свои ноги. Пацаненок шел впереди, нетерпеливо оглядывался на неритмичное движение деда и, поводя вокруг большими блестящими глазами, ждал, когда же тот приблизится. Дождавшись, он снова уходил в отрыв, и так все время шли они, дрейфуя по глиняному городу, утонувшему в пыли и военной неразберихе.

Солдат Колька Константинов в те дни, когда батарею атаковали дети (а случалось это с приходом автоколонн с севера), старался задержать пацаненка при себе. Он кормил его, потом садился с ним на берегу мутной речки и немногословно разговаривал про землю и воду, про свою родину, о которой пацаненок совсем ничего не понимал, но делал вид, что понимает, чтобы не отлучили от кухни и чтобы дед не умер с голоду. Контуженый солдат Колька Константинов видел в нем особую, родственную задумчивость и тихо радовался этому, сидя над желтой водой. Он забывал, что стрелял по детям из крупнокалиберного пулемета, но промахнулся. Он не думал даже, что такой пацаненок, как этот, станет минировать дороги. Он чувствовал в нем родственную душу…

Очередную автомобильную колонну сильно обстреляла гуляющая по округе банда, и артиллерийская батарея палила по душманам с остервенением – со стволов осыпалась краска. Колонна еле уползла, отделавшись двумя разбитыми машинами, и на батарею хлынули дети.

Константинов на этот раз не дождался «своего» пацанчика. Он немножко поскучал о нем, потом забыл, потом опять вспомнил. Пацаненка не было еще несколько дней, и Колька, сидя под ночными звездами, подумал: надо бы что-нибудь организовать деду из одежды, чтобы полуголый не ходил. Пацана все равно не оденешь, с него тут же сдерут… Константинов постановил себе сказать про эту мысль Шуваеву и, радуясь благородству своей души, пошел спать мимо тревожных часовых, которые сторожили слегка побитую и оттого обозлившуюся пуще прежнего банду, кочующую по степи.

На следующий день часовые первыми увидели константиновского пацаненка, который медленно и трудно полз к батарее. Долго не могли понять, что же это такое движется со стороны пустыни, но кошка Манька сбегала посмотреть, а затем, размяукавшись, позвала солдата Кольку Константинова. Колька не сразу, а постепенно стал узнавать маленькое разбитое лицо, чужое и одновременно знакомое. Детские большие глаза сухо горели. Был пацаненок голый и весь поцарапанный, ссадины на теле припудрены пылью, колени содраны, а ноги и тощая попка – в крови. Кровь засохла и шелушилась.

Пока солдаты молчали, пацаненок слабо дышал и глядел на Константинова. Потом пришел Шуваев и, развалив всеобщее молчание, сказал:

– «Духи» пацана изнасиловали.

Контуженый Константинов не мог оторвать глаз от черных пятен крови на теле мальчика и стал весь мелко-мелко трястись…

Неизвестно, кто сказал деду. Батарея смотрела, как старик шел через мост, и солдат Колька Константинов тоже смотрел. Дед шел долго, он шел вечно, он шел через весь свет и, придя на батарею мертвыми своими ногами, нагнулся к лежащему на земле ребенку и стал поднимать его истерзанное тело. Оно было тяжело для деда, это цыплячье избитое тело, и солдат Константинов двинулся помочь. Но дед посмотрел на Кольку так, что тот закаменел на месте. Дед не смог поднять пацаненка всего целиком и поволок его ногами по пыли. Коричневые детские пятки чертили на земле кривую борозду, и Колька почему-то понял, что пацаненок уже умер.

Поздно вечером, после хлопот с ужином, Константинов сел под звездами над желтой водой в одиночестве, и ему было колюче внутри себя и хотелось что-нибудь разнести вдребезги. Он пнул ботинком подвернувшуюся кошку Маньку, а потом подошел к гаубице и стал в задумчивости крутить ручки поворотных механизмов, поводя стволом сначала вверх-вниз, а затем вправо-влево. Но капитан Витя Шуваев, услышав крик оскорбленной кошки Маньки, вышел из своей «таможни» в ночь, заметил кланяющийся звездам ствол и влепил повару Константинову подзатыльник.