Повесы небес - Джон Бойд

"Хак, ангел-первозвестник воспевает Хвалу декану всех деканов И в Вифлеем всех приглашает Начать божественную драму".

Драки удачно перевел старый гимн, подогнав его к пьесе и месту действия, и голос Кары был приглушен только собственным сиянием в момент появления — в струящемся облаке света, парящей высоко над сценой на невидимых проволочках. Во время пения, свет падал только на Кару; она была одета в полностью закрывающее тело серебряное трико и укутана в прозрачную мантию, покрывавшую распростертые трехметровые крылья. Как и обещал Ред, за то, что моя жена была золотоволосым ангелом, се роль превышала роль Марии на целых шесть метров.

Затем возникли лучи света, осветившие угол сцены и деву Марию у яслей, в окружении озабоченного Иосифа и пастухов с посохами. В этом месте было только одно отличие от оригинала. Для того, чтобы объяснить зрителям значение сцены при помощи диалога, в сцене участвовала повитуха. Мария испытывала родовые муки — дань реализму О'Хары.

Лучи прожекторов передвинулись к центру сцены, оставив ясли в темноте, и началось главное действие пьесы — поиски. Появился царь Ирод в сопровождении отряда центурионов и, когда он потребовал сообщить о местонахождении ребенка, между солдатами, содержательницей постоялого двора и Вифлеемскими девицами начали накаляться страсти.

Не считая некоторых драматических вольностей, все остальное в пьесе было выполнено со вкусом и в рамках приличий. После того, как Вифлеемские девицы заманили центурионов наверх, содержательница постоялого двора начала охмурять царя Ирода. Один взгляд на нее сказал мне о том, почему Тамара была низложена до роли Марии. Ред, должно быть, импортировал содержательницу постоялого двора с Южного материка и, ко времени, когда Ирод исчез со сцены с этой женщиной, Ирод, наверняка, забыл и о Младенце, и о Звезде, и о самом Вифлееме. В этой женщине было верных 40 килограммов, и это на континенте, где средним весом считались 32 килограмма.

Затем действие опять переместилось к яслям, где Мария, в ореоле, создаваемом светом, источник которого находился за ней, дала рождение своему дитяти.

Таковы были приемы Реда в драматургии — качества, которые сделали его художником обмана, теперь пригодились ему, как режиссеру. В противоположность сквернословию на постоялом дворе, сцена у яслей дышала благоговением и безмятежностью, что вызвало «охи» и «ахи» зрителей. Лишь одна нота прозвучала не в лад в финальной сцене у яслей: три мудреца, вошедшие на цыпочках с дарами в руках пели "Мы — три восточных царя" на мотив "Пара чаю".

Но эта нота была быстро забыта, когда — самая последняя сцена — потухли огни и мой ангел проплыл над хором пастухов, исполняя песню "Тихая ночь".

Кара пропела последние слова в полной темноте, нарушаемой лишь булавочной точкой света высоко вверху — незатухающей Вифлеемской звездой. Она не погасла, но просто померкла в более ярком свете ламп зала, осветивших опущенный занавес.

Наступила мертвая тишииа. Зрители оглядывались, как бы не веря, что все кончилось. Когда же они осознали, что пьеса закончилась, они поднялись, расправляя зацепеневшие от долгого бездействия ноги, а некоторые влезли на стулья.

Затем забушевал ураган.

Оглядевшись вокруг, я первый раз увидел эмоции на лицах харлечиан. Гикая, прыгая, хлопая, они аплодировали и их восторг не иссякал. Тогда занавес подняли, чтобы показать исполнителей, но машинист снова опустил его, чтобы от резонанса, вызванного овациями, не обвалился потолок пещеры.

Когда шум утих, занавес подняли снова и на этот раз каждый исполнитель по очереди выходил вперед, получая персональные аплодисменты. Когда поклонилась Кара, овации достигли своего наивысшего предела второй раз за вечер. Только Ирод заработал больше децибел, чем Кара, но в предназначенных ему овациях была примесь "вуфф"-ов, выражающих харлечианское неодобрение.

Когда пришел черед Тамары, она вышла с ребенком, завернутым в пеленки, и он приковал к себе мое внимание. Казалось, в нем есть какая-то диспропорция, потому что расстояние между пятками и маленькими бедрами вызывало смутное подозрение.

Ред рассчитывал не более чем на пять подъемов занавеса для выхода исполнителей, но поднимать занавес пришлось пятнадцать раз. Когда, наконец, занавес закрылся окончательно, я заторопился за кулисы, чтобы поздравить Кару, поблагодарить Реда и поближе оценить два размера: один — у ребенка, второй — у содержательницы постоялого двора.

Когда я обнимал Кару, она возбужденно шепнула:

— Ты заметил, что я получила больше аплодисментов, чем Тамара?

— И ты заслужила их, — прошептал я. — Она была превзойдена дважды- один раз тобой и второй раз—содержательницей постоялого двора.

Она застыла в моих руках.

— Не смей думать о содержательнице постоялого двора, — прошептала она. — Она работает у Реда уборщицей. Без грима ей сорок лет, а без корсета, который сконструировал Ред, с нее бы все свалилось.

— Тогда, дорогая, мне хотелось бы взглянуть на младенца Христа.

— Ну разве он не славный? Пойдем.

Дитя было окружено кругом почитательниц женского пола, но сейчас оно приютилось в руках матери — долго отсутствовавшей Кики. Кики была рада повидаться со мной и слетка удивилась, когда я попросил подержать дитя, но удовлетворила мое желание.

Я был восхищен младенцем и был потрясен, когда в ответ на агукания и щелканья языком, он открыл глазки и улыбнулся. Я справедливо сомневался в нормальности его размеров, из-за того, что глазки, смотревшие на меня, были водянисто-голубого цвета.

В глазах у меня стояли слезы, когда я отдавал дитя в руки Кики. Вот доказательство того, что между землянами и харлечианами возможны перекрестные браки, доказательство того, что моя любовь к Каре может быть осчастливлена потомством.

Кара была тронута моим слезами.

— Джек, любимый, если у тебя было излияние семени, то из меня получится чудесная мама.

Как только я сумел отвести Реда в сторону, я спросил его по-английски:

— Ты — отец ребенка?

— Скорее всего, да.

— Каков был период беременности?

— Побей меня, Джек, не знаю.

— Ты не вел журнал?

— Я не мог вести журнал, Джек. Их было так много и многие хотели еще. Если это случилось, когда я подбирал исполнительницу на роль Джульетты, то ребенок не может квалифицироваться по статье о семи месяцах.

— Ред, это явное нарушение долга разведчика.

— Я знаю друг. Но ведение документации возложено на тебя. Вот и содержи записи в порядке.

В досаде я отвернулся от Реда. Теперь я был совершенно убежден, что у Кары будет потомство от меня, но не был уверен, следует ли ему появляться. Если потомство появится раньше, чем через семь месяцев песке зачатия, это будет всего лишь доводом его незаконности, так как брак с Карой окажется незаконным, даже если меня назначат прокуратором всего Харлеча.

Ред вскрыл ящик вина и я стоял, потягивая его вместе с труппой. В виду того, что уборщица ушла к своим метлам, большая часть моего внимания была направлена на дверь.

Спустя час, вино и большинство исполнителей исчезли, но никто не приносил розовую полоску для Рено и моя надежда на освобождение Нессера по техническим причинам исчезла.

Когда мы с Карой и Редом пробирались к Факультетскому ряду, я заметил:

— Похоже, что Рено сорвался с крючка за исполнение роли царя Ирода.

— А он и не был никогда на крючке, — сказал Ред. — Когда ты намекнул мне о тщеславии Бубо, я лично назначил Рено начальником преторианской гвардии, охраняющей кабинет Бубо и подчиненной лично Бубо. Старик был очень доволен стражами Рено. Они никому не позволяют захватить главного администратора врасплох.

Небрежная манера Реда придавала его словам правдивость. Я неправильно истолковал идею Реда создать cause celebre отчислением Рено из университета, и теперь судьба Нессера зависила непосредственно от Бардо, Марти и Фиска.

Представление, поставленное Редом, ознаменовало закрытие осеннего семестра и конец лекций по религии, и ознаменовало начало подпольных священнослужений. Я предполагал, что чувство несправедливости, возросшее среди студентов из-за прекращения лекций, соединенное с коллизиями рождественской пьесы, заставит постулантов[109] стекаться к моей маленькой церкви в туннеле. Но на первое молитвенное собрание пришло только двенадцать студентов, да и то все они были из драматического, юридического, полицейского и кадетского корпусов. Меня ободряло только их число — двенадцать.[110]

Оставшись наедине в нашей внутренней квартире, мы с Карой обсудили слабую отзывчивость студентов.

— Дорогой Джек, ты так много говоришь о Страшном суде, что запугиваешь нас.

— Кара, ты говоришь «нас», словно ты — заодно с язычниками.