Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник) - Элис Манро (Мунро)

И тут Эд Шор берет и обнимает Нину. Целует ее – не в губы, не в лицо, а в шею. В то место, где, наверное, возбужденно пульсирует жилка на горле.

С его-то ростом пришлось для этого нагнуться. Для множества других мужчин шея была бы самым естественным местом, куда можно поцеловать Нину, когда она стоит. Но он достаточно высок, пришлось нагнуться, значит нарочно целует ее в эту беззащитную нежную точечку.

– Вы тут простудитесь, – сказал он.

– Я знаю. Иду-иду, возвращаюсь в дом.

По сей день у Нины ни разу не было полового контакта ни с одним мужчиной, кроме Льюиса. Даже близко ничего похожего не было.

Заниматься сексом. Иметь с кем-то половую связь. Долгое время она не могла даже произнести подобных слов. Она говорила «заниматься любовью». Льюис ничего не говорил. Он был спортивным и изобретательным партнером, не забывал и о ее физическом удовольствии. Невнимателен не был. Но всегда бывал настороже, избегал любых намеков на сентиментальность, а таковые видел чуть ли не во всем. И она тоже сделалась очень чувствительной к этому его неприятию, стала почти разделять его.

Впрочем, воспоминание о поцелуе Эда Шора за дверью кухни стало ее тайным сокровищем. Когда во время выступления хорового общества они пели «Мессию», а происходило это каждое Рождество, тот миг к ней возвращался: Эд исполнял теноровую сольную партию; «Утешайте, утешайте народ Мой», – выводил он чистым высоким голосом, и ее горло всякий раз пронзали тысячи крошечных звездных иголочек. Как будто все ее существо, все в ней при этом вздымалось к славе и одобрению, возвышалось и исполнялось света.

От Нины Пол Гиббингс неприятностей не ожидал. Он всегда замечал за ней некоторую вспыльчивость, но знал, что Нина умеет с нею справляться. Не такая она язва, как Льюис. Но не дура.

– Нет, – сказала она. – Ему бы это не понравилось.

– Нина, преподавание – это была его жизнь. Он ему столько отдал! И теперь множество людей… я даже не знаю, представляете ли вы, сколь их много, – которые помнят, как сидели у него в классе и слушали как зачарованные. Они из средней школы, может быть, вообще ничего не вынесли, не помнят ни зги, а Льюиса помнят. У него была харизма, Нина. Она у человека или есть, или нет. У Льюиса она была в полный рост.

– Так я с этим разве спорю?

– Ну… и вот эти люди, они хотят как-то с ним попрощаться. Да мы и все хотим сказать ему последнее прости. И воздать должное. Вы понимаете, о чем я вам говорю? После всей той истории. Надо закрыть ее.

– Да. Я слышу. Закрыть.

Неприятный какой тон, отметил про себя Гиббингс. Но пренебрег.

– Вовсе не обязательно, чтобы в этом был даже намек на какую-то религиозность. Ни молитвы не будет… Ни вообще ничего. Я не хуже вас понимаю, как ему это было бы неприятно.

– Неприятно.

– Я знаю. Я могу всем этим делом, ну… вроде как сдирижировать, хотя это, может быть, и не совсем то слово. У меня уже есть на примете люди, хорошие люди, которых можно попросить, чтобы выразили ему что-то типа высокой оценки общества. Человек шесть, а в конце и я бы что-нибудь сказал. «Панегирик» – кажется, так это называется, но я бы предпочел слово «благодарность»…

– Льюис не хотел бы ничего.

– И хорошо бы, чтобы и вы в этом поучаствовали – на любом уровне, каком угодно…

– Пол. Слушайте. Да послушайте же меня.

– Конечно. Я слушаю.

– Если вы это устроите, я приму участие.

– Ну. Очень хорошо.

– Когда Льюис умер, он оставил… В общем, он оставил стихотворение. Если вы это устроите, я ведь его прочту.

– Да?

– Я хочу сказать, прочту прямо там, вслух. А сейчас прочитаю вам из него отрывок.

– Прекрасно. Давайте.

Храм Логоса на озере,на озере Гурон,Там лодырей до одурии олухов вагон;Там всех наук подручные —тупой и скучный люд —Пытаются получше имвдолбить хоть что-нибудь.

– Ну что… Звучит очень на Льюиса похоже.

Но главный Скукотилище,дрочила и мудак,

– Нина! О’кей. О’кей. Все понял. Значит, вот так? Заклеймить, значит, нас, лицемеров, хотите? Разоблачить наши двойные стандарты? Как в той песне про мини-юбку и родительский комитет в школе Харпер-Вэлли?

– Это еще не все.

– Охотно верю. Я понимаю, вам сейчас очень тяжко, Нина. Если бы вам не было так тяжело, вы бы не стали этого делать. Когда вам станет лучше, вы будете раскаиваться.

– Нет.

– Я все-таки думаю, будете. А сейчас я вешаю трубку. Вынужден с вами распрощаться.

– Вау! – сказала Маргарет. – И как он это воспринял?

– Сказал, что вынужден со мной распрощаться.

– Хочешь, приду к тебе? Просто посижу, составлю компанию.

– Нет. Спасибо.

– Никого не хочешь видеть?

– Да пожалуй что. Во всяком случае, не сейчас.

– Ты уверена? С тобой все в порядке?

– Все нормально.

На самом деле по поводу телефонного поединка с директором она была собой не так уж и довольна. Льюис когда-то сказал ей: «Если наши уроды начнут какие-нибудь танцы-шманцы вокруг панихиды и прочего, ты уж постарайся им это дело зарубить. А то наш обалдуй на все способен». Так что остановить Пола требовалось обязательно, но способ, который она применила, чтобы добиться своего, показался ей очень уж грубым и театральным. Всякого рода надругательство надо было все-таки оставить Льюису, это как-то больше по его части. Что ж, она всего лишь не нашла ничего лучшего, как его же и процитировать.

А уж как она теперь будет жить, чем жить? Одним старым своим навыком миролюбия? Это было вообще вне всякого ее понимания. Живи теперь, холодея и немотствуя, оторванная от него.

Наступил вечер, стемнело, потом в дверь черного хода постучал Эд Шор. В руках у него был короб с пеплом и букет белых роз.

Сперва отдал пепел.

– А, – сказала она. – Уже все.

Сквозь толстый картон ощутила тепло. Тепло почувствовалось не сразу, оно проявлялось постепенно, как тепло крови сквозь кожу.

Куда бы ей это поставить? Не на кухонный же стол, рядом с ее поздним, едва расковырянным ужином. Омлет с сальсой. Этой комбинацией она себя баловала каждый раз, когда Льюис почему-либо задерживался и ужинал с другими учителями в «Тим-Хортонсе» или в пабе. Сегодня этот выбор определенно себя не оправдал.

И не на тумбу рядом с раковиной. Здесь громоздкий короб будет выглядеть как нечто бакалейно-гастрономическое. Но и не на пол, где он окажется куда-то опущенным, недостойным, как будто в нем песок из кошачьего туалета или садовое удобрение – что-то такое, чего не следует держать рядом с посудой и едой.

Вообще-то, хотелось унести его в другую комнату, поставить где-нибудь не на свету. А еще лучше убрать на полку в кладовке. Но это тоже – какое-то изгнание… так сразу? Кроме того, на нее смотрит Эд Шор, и с его точки зрения это будет выглядеть торопливым и грубоватым выметанием сора, даже вульгарным приглашением.

В конце концов поставила короб на низкий столик, рядом с телефоном.

– Да что же это я заставляю вас стоять, – сказала она. – Присаживайтесь. Пожалуйста, садитесь.

– Я вас отвлек, вы ели.

– Да мне все равно есть не хочется.

Он все еще держал в руках цветы. Она сказала:

– Это что – мне?

Его вид с букетом – нет, мало того, его вид в дверях с коробкой пепла и букетом – показался ей нелепым (особенно теперь, когда она об этом задумалась), диким и жутко смешным. Из тех вещей, над которыми она бы истерически хохотала, кому-нибудь рассказывая. Например, Маргарет. Будем надеяться, она никому не станет об этом рассказывать.

Это что – мне?

Цветы вполне могли предназначаться и усопшему. Цветы в дом усопшего. Она принялась озираться в поисках вазы, потом налила воду в чайник («Сейчас, сейчас, поставлю чай»), опять пошла разыскивать вазу, нашла, наполнила водой, нашла ножницы, чтобы подрезать стебли, и наконец освободила его от цветов. Тут она заметила, что не зажгла под чайником конфорку. Она едва владела собой. Еще немного, и она швырнет розы на пол, расколотит вазу, будет хватать из тарелки застывшую пищу и мять в горсти. Но почему? Она не была сердита. Просто когда пытаешься делать одно, потом другое, на это нужно столько сил, с ума спятить. Теперь нужно будет еще греть чайник, потом насыпать заварку, разливать чай…

Она сказала:

– А вы прочли то, что вынули у Льюиса из кармана?

Он покачал головой, на нее не глядя. Она поняла: лжет. Он лжет, прочитанное его покоробило, но как глубоко он собирается влезать в ее жизнь? Что, если плюнуть на гордость и рассказать ему о том удивлении, которое она испытала, – почему не рассказать, как у нее захолонуло сердце, когда она увидела, чтó Льюис написал? Когда увидела, что это и все, что он написал.