НяпиZдинг, сэнсэе - Макс Фрай

Непонятно, почему это простенькое заблуждение имеет власть над таким количеством взрослых, условно вменяемых людей. Оно же с полпинка вычисляется и того же полупинка разоблачается, потому что – ну какие вообще могут быть гарантии с точки зрения мыслящей монады, включающей голову хотя бы на пять минут в сутки, вы что.

…Непонятно также, почему всякому индивиду, достаточно разумному, чтобы передвигаться по улице без посторонней помощи, доносить ложку до рта и даже время от времени получать необходимые справки, не очевидно, что за принуждением может стоять только одно: интересы принуждающего, кем бы (чем бы) оно ни было. То есть, возможность сожрать принуждаемую особь максимально вкусно, комфортно и в удобный для принуждающего момент. Ну просто чтобы даже не искать и не гоняться.

Здесь вообще всех едят, вы что не знали?

Нет, правда, не знали?

Ну вы даете.

Э

Электричка от главного Мюнхенского вокзала едет до Фельдафинга всё те же сорок с небольшим минут, что и раньше, ресторан возле станции всё ещё работает, и это по-прежнему единственное место в городке, где можно выпить кофе после полудня; до одиннадцати утра работает ещё кондитерская, а потом – всё.

В ресторане полно народу, в ожидании заказов они поют песни – на трезвую голову, не сомневайтесь. Да и с чего бы им не петь, обитателям райских кущей, золотых и огненных по случаю октября. «Тэ мит рум?» – спрашивает меня старый кельнер.

Чай с ромом, о господи. Мы жили здесь пятнадцать лет назад, и он до сих пор помнит мой последний заказ, точнее, три моих последних заказа. Времени, похоже, действительно не существует, по крайней мере, в Фельдафинге, вот и дед этот не изменился, не постарел, да и с чего бы ему стареть, если чай с ромом он подавал мне максимум позавчера.

«Кафе мит мильх», – говорю я, потому что все-таки очень нужно выпить кофе, беру огромную пузатую чашку и иду на веранду. «Цу кальт! – кричит мне вслед старик. – Цу кальт!»

Очень холодно им в плюс десять, понимаете ли. Изнеженный народ, что с них взять. Потом, четверть часа и сигарету спустя, несу чашку обратно, чтобы не выскакивал бедняга на лютый мороз. Певучие клиенты дождались заказа, жуют молча, только один совсем уж древний бородач в углу выводит рулады, чтобы народу без музыки не скучать.

Небесная Лестница, ведущая с Хохштрассе вниз, к озеру Шторнберг, и примыкавшая раньше к территории виллы Вальберта – мне ли не помнить, как лазали мы через ограду – всё ещё существует, только отделена теперь от виллы двумя чужими палисадниками.

Нет занятия увлекательней, чем подглядывать, как меняется этот не самый пластичный из миров, восклицая про себя: не безнадёжен! Всё-таки не безнадёжен!

Эпоха документальной правды закончилась для человечества навсегда.

Документальной правды больше нет. По техническим причинам.

Не то чтобы это случилось вот прям вчера. Документальной правды и за тысячи лет до изобретения первого фотошопа было, прямо скажем, гораздо меньше, чем принято полагать.

Просто сейчас невозможность документальной правды демонстрируется с беспрецедентной наивной простотой телепередачи моего детства «Абэвэгэдэйка», где взрослые, переодетые клоунами, из года в год, от сезона к сезону учили один и тот же алфавит. И никак не могли доучить, потому что сезон заканчивался, дети-зрители вырастали, шли мотать первый год школьной каторги, и всё начиналось сначала. Мне, кстати, именно тогда стало ясно, что взрослые – совсем дебилы. Как ни странно, это оказалось правдой. Так неверные наблюдения приводят порой к безошибочным выводам.

Но не будем отвлекаться.

Так вот, времена, когда взрослый ответственный человек мог позволить себе расслабиться и поверить документальной съемке или, прости господи, фоточке, или так называемым свидетельствам так называемых очевидцев, или подписям на каких-нибудь бумагах – эти времена безвозвратно ушли. На самом деле, они давным-давно ушли, просто мало до кого это доходило. Но если и теперь не дойдет, то я и не знаю даже какой еще палкой надо молотить людей по башкам для полного просветления. Наверное уже и никакой. Чего палку зря мучить, не поможет.

Документальной правды больше нет, и к этому надо привыкать. На практике это означает, в частности, что в любой момент в интернетиках может появиться неограниченное количество видеоматериалов, изображающих, как человек с лицом любого из нас, на выбор, трахает коз и сирот, убивает старушек, танцует тайный мистический гопак в синагоге, с бомбой крадется к посольству республики Кирибати, зверски отнимает корм у детенышей панды, в костюме Гитлера возглавляет гей-парад. И так далее. Наличие подобных порочащих документов вообще никак не зависит от нашего поведения. А только от наличия в нашей жизни людей с соответствующими техническими навыками, которым по какой-то причине нравится так развлекаться. И всё.

…Вот о чём надо помнить, рассматривая так называемые документальные кадры с участием других людей: у любого участника любого документально зафиксированного события может оказаться твоё лицо. Это легко сделать.

И всё остальное тоже не очень сложно. Было бы желание.

Интересно, на самом деле, не кричать: «Ужас-ужас!» – а подумать, что из этого следует.

А вот что.

Ситуация хороша тем, что наглядно демонстрирует простую, но почему-то не общеизвестную пока аксиому: внешней правды вообще нет. И никогда не было. Есть только внутренняя правда – та, о которой так много, глубоко и невнятно говорили китайские товарищи в лице Лао нашего Цзы.

И те, кто не научится опираться на одну только внутреннюю правду, погибнут под лавиной лжи.

А кто научится, сделает немалую часть домашней работы, ради которой рождается на земле человек.

Ещё интересней вот что. На самом деле мы обычно автоматически верим тому, во что поверить проще и приятней всего – именно нам, таким, каковы мы есть. Любая вера (и её отсутствие) – просто оптимальные условия функционирования конкретной психики данного носителя веры. Разрушь веру – получишь кризис; дальше – по обстоятельствам. Это понятно.

…И сейчас как никогда важно сделать процесс выбора веры осмысленным. Благо так называемых документальных фактов всегда наберется достаточно для любой версии. Но ответственность за веру лежит на том, кто ее выбрал. Доверчивость больше не признак невинности, а результат волевого акта.