НяпиZдинг, сэнсэе - Макс Фрай

Потому что это и есть небытие. Я не преувеличиваю. Скорее наоборот.

И до этого небытия любому из нас один шаг. Было бы не так, не считался бы, к примеру, хорошим, весёлым делом троллинг в интернетиках. Который, если называть вещи своими именами, просто осознанное мучительство дурачков (тех, кто кажется нам дурачками). Ни умнее, ни лучше они от этого мучительства не станут, даже вести себя более приемлемо вряд ли выучатся, да и нет такой цели у мучителей. Просто удовольствие, одно из множества безнаказанных удовольствий, которые появились благодаря развитию информационных технологий. Чистое искусство ради искусства, так сказать. Как кошек пинать с размаху.

Всё, блин, такое хрупкое.

В детстве у нас была примета – когда видишь Скорую Помощь, можно загадать желание. Дурацкая примета, но очень милосердная. Загадывая желание, ребёнок полностью поглощён этим занятием, ему некогда задуматься о подлинном смысле и назначении яркого автомобиля, который едет сейчас по улице, включив сирену, только лишь потому, что всё такое хрупкое – для всех. Просто не сразу, а по очереди. Каждый узнает об этом в свой срок.

Я уже очень давно знаю. Может, вообще всегда.

Моего ощущения хрупкости всего хватило бы на добрую дюжину могущественных царей – чтобы сидели, запершись в своих покоях, трижды обдумывая каждое свое действие. Потому что могущественному царю даже по собственной спальне лучше ходить в войлочных тапках и бархатных перчатках, руками не размахивать, голос не повышать. Всё такое хрупкое тут – если усвоил эту концепцию единожды, больше уже не отвяжется. Хотя временами будет попускать, конечно. В такие светлые дни даже повоевать можно, почему нет.

Я совершенно точно не могущественный царь мира сего. А если и царь, то настолько тайный, что такое положение дел секрет даже для меня. Но скорее всего я все-таки просто умелое трепло. Трепло с большой буквы, способное порой переводить с языка немыслимого на русский, совершенно, кстати, не приспособленный для подобных разговоров.

А вместо крылатых сандалий у меня Чорные Валенки.

Но ежесекундно истекать невидимой кровью, ощущая немыслимую, непоправимую хрупкость всего, валенки не препятствуют. И я могу об этом рассказать – хоть как-то. Недостаточно хорошо, но лучше, чем большинство специально приглашенных для чтения проповедей профессионалов.

Хотя чем рассказывать словами, лучше посоветовать: добудьте где-нибудь покладистую кошку, возьмите её на руки и нащупайте под густой шерстью тонкие косточки шейных позвонков. Всё, чего вы не хотели знать о реальности, данной нам в ощущениях, будет к вашим услугам.

Я, по крайней мере, точно ничего об этом знать не хочу. Но надо, потому что это знание – один из наиважнейших признаков подлинной жизни.

Поэтому я знаю, какое всё хрупкое. И чувствую постоянное напряжение мышц живота от почти бессознательного усилия длить и длить текущий момент, единственный миг, пока всё ещё цело, пока всё ещё есть, пока мы есть, пока это – навсегда, вопреки хрупкости и даже (непонятным мне образом) благодаря ей.

Ещё какое-то время мы будем длить этот миг все вместе, хотите вы того, или нет.

Признание (читай – понимающее приятие) жизненно необходимо художнику (в самом широком смысле слова). Причем ровно в той форме, которую конкретный художник согласен считать признанием. У всех же свои представления, как это бывает должно быть. Кому-то для полного счастья достаточно скупой, но точной реплики авторитетного коллеги, а до другого без ста миллионов и памятника во весь рост не дойдёт, что всё получилось.

И дело тут не в тщеславии и не в алчности. А в том, что всякий настоящий большой художник ведёт диалог не просто со своей референтной группой, а как бы со всем миром сразу. Отсутствие адекватного отклика (денег, славы, понимающих комментариев, повышенного внимания девочек обоего пола, кому чего) для художника – это не просто отсутствие человеческого понимания и одобрения. Люди в данном случае только часть реальности, небольшая, но подающая самые внятные сигналы, можно сказать – её язык. И человеческое равнодушие (то, что кажется художнику равнодушием) равносильно молчанию всего мира.

Поэтому отсутствие признания для художника сродни богооставленности; впрочем, в его субъективном восприятии это именно она и есть.

Самое смешное (и одновременно горькое, но по большему счёту всё же скорее оптимистическое), что художник, будучи включён в великую космическую игру, вообще не знает её правил и не понимает языка, на котором с ним говорят.

Художник не в курсе, что люди – это лишь малая часть алфавита. Вглядываясь и вслушиваясь только в них, вместо послания благодарной реальности: «Я тебя люблю», – услышишь, в лучшем случае «бл». Или вообще ничего.

Непризнанный гений скорбно умирает в одиночестве, так и не узнав, что мир принял его работу, оценил на «отлично» и отблагодарил тремя сотнями своих лучших закатов, как-то не сообразив, что гонорар этому работнику следует выдавать хлебом, вином и чемоданами денег. Он, мир (или она, реальность) – тот еще лось в этом вопросе. А часто ещё и тормоз. То есть, бывает, что приходит к художнику торжественно, с правильно оформленным гонораром в конверте, но лет на сорок позже, чем требовалось. Все уже вообще умерли давно, вы к кому, дяденька?

Упс.

На этом месте должен был бы быть совет учить язык, избавляться от конкретных представлений о форме выражения признательности и больше доверять реальности, пусть себе благодарит, как хочет. Но совет этот вполне бесполезен. Потому что до столь прекрасного состояния редкий отшельник в горах Лао доходит за долгие годы непрерывного просветления. А с художника какой спрос. Он вообще если и понимает, во что влип, то очень-очень смутно.

Про погоду

Вот я как будто выхожу в город, и у меня там пара мелких дел – в банк заплатить за квартиру, в телефонную компанию, которая забыла прислать счёт, с ними иногда случается, не знаю, почему.

И как будто в городе пасмурно, выгодный фон для осенней растительности, всё это золотое и медовое, красное и медное отлично смотрится на сером фоне, дизайнеры из Небесной Канцелярии своё дело знают, чего уж там.

И как будто над головой моей отворяются небеса, и отчаянный солнечный свет льётся на мою макушку, не с неба даже, а из давно минувшего июля, такой ослепительно-яркий, горячий, по-летнему белый, весь мой.