Чмоки - Дэвид Хаггинз

Жажда стала непереносимой. Я обливался потом, мне казалось, что я сейчас упаду в обморок. Если сейчас не попить — все.

Я осторожно поднялся на ноги и чуть не упал — накатила тошнота. Мне было даже паршивее, чем я ожидал. Цепляясь за спинки кресел, я медленно пошел вдоль ряда. Майка липла к спине, ноги были ватные. Я добрался до выхода, шаркая взлез по лестнице, ведущей в фойе, и направился к киоску с едой. Продавщица сидела за прилавком и читала журнал «Хелло!». Я вылавировал к ней по бурному морю ковра и попросил стакан воды.

— Воды у нас, к сожалению, нет. Может, вам газировки налить?

Я пошатнулся и навалился на прилавок.

— Вам нехорошо?

Мир то расплывался, то снова обретал четкость. Тело было слеплено из холодной замазки.

— Ничего, нормально. Гриппую малость. Мне, пожалуйста, газировки, самый большой стакан.

Меня знобило.

Продавщица взяла металлический шланг с соответствующим номером на кнопочке, нажала ее, и в бумажное ведерко струей брызнула прозрачная жидкость.

— Пожалуйста. Может, вам все-таки сесть?

Я покачал головой, принимая у нее литровую емкость с «Севен-Ап». Чтобы поднести ее ко рту, понадобились обе руки.

— Фунт сорок, — сказала продавщица.

Я отсчитал деньги, еще раз глотнул как следует и повернулся, собираясь уходить. Продавщица закричала. Я резко обернулся. Ко мне подбежал менеджер в зеленом блейзере и вцепился мне в плечо.

— В чем дело? — спросил он.

— Шафраз, смотри, у него вся спина в крови! Господи, и ноги! — вопила продавщица, запертая за своим прилавком. Шафраз не успел еще развернуть меня и посмотреть, что там такое, как она метнулась к настенному телефону.

— В «скорую» звони, Дениз. Живо! — велел он.

Она трижды ткнула пальцем в девятку.

Онемев от ужаса, я пощупал собственную поясницу. Под рукой было влажно и липко. Я отнял ладонь. Ладонь была в крови. В розовом неоновом свете поблескивала вязкая коричневая жидкость. Я отключился.

Очнулся в больнице. От болеутоляющих — слабость и резиновый вкус во рту. К правой руке приделана капельница с прозрачной жидкостью, к левой приникла Лиз. Пластиковая трубочка капельницы уходила под марлевую повязку на тыльной стороне ладони. Из повязки торчал зеленый пластмассовый краник. Тоненькая струйка крови по трубочке втянулась в емкость с прозрачной суспензией и тихо клубилась в ней, как сигаретный дым в замедленной съемке. Как будто эктоплазма понемногу высасывала из меня живую кровь. Я резко сел, но Лиз уложила меня обратно на подушки. К шее была приделана поролоновая опора для затылка, как та, что была на Алане, когда он приходил ко мне в больницу.

— Тихо, тихо. Не бойся. Все хорошо, — твердила Лиз, пытаясь спрятать беспокойство под дрожащей улыбкой.

У нее были темные круги под глазами. Кажется, в этот раз она даже одевалась второпях. Инь и янь у нее на майке льнули друг к другу, как пара взаимозависимых слезинок.

— Что там? — спросил я, указывая на капельницу.

— Ничего такого: глюкоза да антибиотики. Постарайся не ворочаться, ладно? А то ты тут метался, иголка могла выскочить. — От нервного напряжения голос ее звучал почти раздраженно.

— Капельницу сейчас поменяют. У тебя ничего серьезного, скоро поправишься… Господи, как хорошо, что ты живой.

— Что случилось, Лиз? Что за хрень вообще?

— Тебе в кино кто-то бритвой шею порезал сзади. Кровопотеря была страшная — почти литр восемьсот.

Лиз сильно закусила губу, словно из сострадания решила присовокупить к моей кровопотере несколько капель собственной крови.

— Господи боже. — Я потрогал себе шею сзади, просунул пальцы под поролон и нащупал под бинтом длинный шов там, где кончаются волосы.

— В полиции уже знают кто?

— Нет пока. Это, конечно, ужас, но, слава богу, ты уже выкарабкался. Тебе переливание сделали. Завтра тебя уже отпускают. Ну, в крайнем случае, послезавтра… — В ее глазах была усталость и напряжение. — Господи, это даже представить себе невозможно — просто вот так подойти и бритвой… Безумие какое-то. Доктор говорит, тебе повезло, что ты жив остался.

— Что-то не очень мне везет в последнее время. Не понимаю как это я вообще, ничего не заметил.

— Доктор говорит, ты мог и не почувствовать. Там так тонко прорезано — как будто бумагой и не глубоко. Он тебе, кстати, здорово швы наложил, очень аккуратно.

— Сколько швов?

— Где-то пятнадцать, наверно. Но очень маленькие, я видела, когда тебе повязку меняли.

— Хорошо.

Я снова пощупал шов. Стежки казались мне вереницей черных мух, облепивших рану, сосущих кровь из открывшегося во мне добавочного рта.

— Ты постарайся сейчас отдохнуть, хорошо?

— А где я?

На одно жуткое мгновение мне показалось, что я опять в Вебстеровской клинике.

— В больнице Святого Фомы.

Палата был маленькая, рядом с моей койкой была втиснута еще одна, пустая. Окно выходило на Темзу. На другом берегу здание парламента светилось розовым и оранжевым в лучах вечернего солнца. Я обернулся к Лиз и заметил у нее новую черную сумочку от DKNY. Зная, что Донна Каран не признает политики конкурентных цен, я обозлился, что Лиз так тратится при наших убывающих финансах.

— Новая сумка? Мне нравится, — сказал я.

— Симпатичная, да? Не злись, с деньгами пока нормально. Мне отец несколько акций дал, чтобы я продала.

Это интересно. Я-то думал, что после провала «Ллойда» у Джералда никаких бумаг не осталось. Одно время шла речь даже о том, чтобы продать их гэмпширские семикомнатные хоромы в грегорианском стиле. Я спросил было, откуда взялись акции, но Лиз раздраженно прервала меня:

— Слушай, а как ты вообще в кино оказался? За Аланом следил, да? Его в полиции допрашивали.

Услышав это имя, я вспомнил все. Подробности последних событий молодыми зубами прорезались сквозь толщу транквилизаторов.

— Его не арестовали?

— Нет, конечно, но он уже не знает, куда от них деваться. Сегодня утром домой к нему заявились: показания снимать по второму разу. Он мне, кстати, звонил, спрашивал, как ты тут. Он за тебя переживает, между прочим. Я там чуть со стыда не сгорела: ты, оказывается, его опять доставал… А я уж думала, ты угомонился.

— Но это же он! Это он меня…

— Ну, хватит!

Тут вошел Тони, и Лиз поднялась ему навстречу. Она старалась быть вежливой, но они с Тони недолюбливали друг друга. Началась пустая липучая болтовня: какой жуткий случай, люди в мегаполисах все больше звереют и так далее и тому подобное… Об Алане я не заговаривал, чтобы не ссориться с Лиз. Я был недоволен, что его до сих пор не посадили, и ждал возможности рассказать полиции, как все было. Мне не терпелось увидеть, какие лица будут у Лиз с Тони, когда они узнают, что Алана будут судить, и поймут, что я был прав с самого начала.

Лиз извинилась, сказала, что ей пора, и ушла, а Тони остался попотчевать меня отчетом о собственных неприятностях с законом.

— Слушай, в пятницу был просто лом. Мы когда с тобой попрощались, меня буквально тут же остановили и заставили дышать в трубку. Потом отвезли на Боу-стрит и посадили в камеру ждать, пока кровь возьмут. Мочу я сдавать отказался, потому что, если кровь брать, они приглашают врача, и так больше времени получается, чтобы протрезветь. — Тони скорчил мину, выражавшую вселенскую скорбь перед чудовищной несправедливостью мирового порядка.

— Ну и что?

— Ничего. Сижу в камере, думаю, надо мне сейчас себя погонять, вспотеть как следует, чтобы алкоголь вышел. Сначала на месте побегал, потом поотжимался… Вообще я думал, меня там удар хватит. Потом стал приседания делать — и все. Видел, как в «Джеймсе Бонде» в начале такой занавес кровавый опускается? Вот и у меня так же, а потом вообще вырубился на фиг. Открываю глаза — надо мной врач стоит. Взял он у меня кровь, выяснилось, что у меня лимит здорово превышен. Адвокат мой, правда, как-то добился, чтобы все это дело на месяц отложили, но права у меня отберут, это без вопросов. Потом приехал Алан, отвез меня домой. По дороге мне всю плешь проел. Прихожу домой — Джима нет, сидюшника с теликом нет, и еще пятьсот фунтов пропало. Я хотел газ включить — и голову в духовку. И включил бы, только у меня микроволновка…

— А ты сейчас гораздо лучше выглядишь. Бегать, что ли, опять начал?

— Упаси бог. Я теперь только к анонимным хожу. Знаешь, я, когда в полицию попал, понял, что дальше уже некуда просто, все. Я к ним уже четыре раза ходил.

Как любой неофит, Тони был полон святого рвения. Мой друг поведал мне, как он пришел к осознанию того, что алкоголизм — это болезнь, течение которой он не может контролировать.

— Это что-то потрясающее: я теперь просто все по-другому вижу. Тебе тоже надо попробовать.

— Мне? Я, что по-твоему, алкоголик?

Господи, вот уж что меня меньше всего волнует…