Набоковская Европа - Алексей Филимонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А в судьбах – летящее время… И, даже кривляясь толпе
На потребу,
Шут пляшет, Сгорая со всеми.
«Кажется игрушечным кораблик…»
Кажется игрушечным кораблик,
Озеро – картиной акварельной.
Я учусь не наступать на грабли,
Только это – разговор отдельный.
Безмятежность нежного пейзажа
Кажется обманчиво-тревожной.
Я смотрю, я радуюсь, и даже
Верю: невозможное – возможно.
Алексей Филимонов[11]
Венок Набокову-Сирину
ПРЕДВЕРИЕ
Памяти В. Набокова
Перед тем, как бабочкою стать,
я лежу, и кокон душно-сладкий
обвивается вокруг тетрадки —
не пошевелиться мне, не встать.
Золотистого луча дождусь,
чтоб уже не слухом и не зреньем,
но глухонемым стихотвореньем
в белизне слепящей растворюсь.
Здесь черта. И чутким хоботком
я во сне нащупаю удары
з д е с ь, где в сердце брызжет сок янтарный —
и проснусь, неведеньем влеком.
30 сентября 1995
«Карта Петербурга расцветает…»
И вот ведут меня к оврагу…
В. Сирин
Карта Петербурга расцветает
красками столетий и времён.
Пролетает искренняя стая,
над домами простирая звон.
Оживают реки и каналы,
суетою полнятся мосты.
Поезда отходят от вокзалов,
корабли приходят из мечты.
Город мой – потёртая бумага.
положу его письмом в конверт.
Адрес: – Беспредельность. Дно оврага.
Снег запорошит немой ответ.
6 ноября 1998
На Родине
И – всякой яви совершеннее —
Сон о родной стране
В. Набоков
Как будто вернуться на родину летом
Нам выпало. Нива густая шумит.
– А как вы вернулись?
– Ни слова об этом.
Колышется время, и тает зенит.
Когда мы вернулись в родное именье,
то местоименьем цвела тишина —
холодные струны, и звёзд озаренье,
и запах сирени, сводящей с ума.
Черёмухи запах, жасмина, левкоя,
и горький букет недосказанных слов…
А небо в России, как встарь, грозовое,
и слышится уханье каторжных сов.
Молчание нивы – густое молчанье:
зерно отдаёт себя небу и льну.
Дозволь мне земли успокоить дыханье —
я к травам её напоследок прильну…
Начало века
Как манускрипт начала века,
листаю город по ночам.
О Питер! призрачный и блеклый,
ты свет невидимый – очам!
В себя вобравший даль пространства,
ты долу опускаешь нить, —
распутывать клубок бесстрастный
и в небо тайно уходить.
Окутан ширмою зеркальной,
ты отражаешь города,
чьи души ночью, в час печальный,
сквозь сон слетаются с ю д а.
Где кони стынут в отдаленье,
и в небо смотрится река,
и грань меж нею и забвеньем
небесным – зыбка и тонка…
12 октября 1997
Тропа Набокова
Альпийское нечто…
Набоков. «Парижская поэма»
Тропа скользнула, как змея,
и небо грянуло лавиной.
Мелькнули будто исполины
в лазури, где исчезло «я».
Лежал он близ тропы войны.
Сачок безмолвствовал, потерян.
И Ангел, что остался верен,
взошёл к нему из глубины.
И опрокинут, как Иов,
пред звоном вечной вертикали,
следил зрачками за стихами
средь беззаконных облаков…
Набоков – ласточка?
Запомнишь вон ласточку ту?
Ф. Годунов-Чердынцев. «Дар»
Над вечереющим прудом…
А. Фет. «Ласточки»
Он вспомнил Фета над прудом —
в крылах мелькнувших различая
мерцавшей клинописи дом —
Египта слово – иль Китая?
И в клюве веточка – венок —
в гнездо крылатому поэту.
Запомни ласточку, как Бог
тебе помог запомнить эту…
Подле Лауры[12]
– Что делать мне теперь
повеса, дьявол? – Лаура.
А. Пушкин, «Каменный гость».
Лаура во плоти? Помилуй, Слово!
На карточках мерцают письмена,
как бабочки, что оживают снова
от запредельного чужого сна.
Сплетая ткань прозрений и наитий,
заминок нет в письме на свете том.
Судьба шагнет в иллюзию событий,
верстая неразгаданности том.
Огонь незримый, подбираясь к платью,
дарует жизнь, прозренье и тоску.
О, как телесны книжные объятья,
переплавляя будущность в строку.
Лаура, боль, любовь, предвоплощенье
бессмертия – там, в белых облаках
мерцает одиночество прощенья,
еще не растворенное в веках.
Глина Оредежи
..Мое ль безумие бормочет
твоя ли музыка растет…
В. Набоков. «Дар»
1.
Из этой глины вылеплен Адам,
и обожжен известием бездонным
о жертве Богу и другим богам,
под пологом лесным, сине-зеленым.
И остужен каленым родником,
несущим свет и тающее слово.
Сюда Набоков приходил тайком —
еще не Сирин, – к бабочкам лиловым.
2.
Плотина в жгут затягивает реку,
чтоб выпростать отчаянный поток.
Над Оредежью приоткрыто веко,
и чуть слезится в мареве зрачок.
Пещерный житель горних лабиринтов,
он смотрит, как лобзают облака
сквозные души снов полузабытых, —
и видит нас, идущих сквозь века…
3.
Хозяин спит, и пустотой надмирной
объяты высь, и дом, и немота.
Бездомность он оправдывает Лирой,
манящей нескончаемо, как та,
что тронула неведомая Муза
вот здесь – близ неоттаявшей стены.
Зола и прах. И пепел. И обуза —
земные, нескончаемые сны.
4.
Прощаемся с мечтой и укоризной
близ Склепа, отступившего на дно.
Прощаемся с любовью и отчизной,
которой быть собою суждено.
А Оредежь все так же виновато
мерцает, и в тени былой Парнас
о чем-то шепчет. И душа крылата,
как сиринская, вспыхнувшая в нас.
Опыт
Остаётся пепел – прах —
под невольными руками.
Не ищи в его очах
сочинённое веками.
И под линзой не лови.
потаённого узора.
Но в мгновения любви
устремись из кругозора.
Тонка нежная пыльца,
невесомо натяженье.
Мотылёк окрест лица
не избегнет притяженья…
Рожествено
Дом с колоннами. Оредежь.
В.Н.
