Набоковская Европа - Алексей Филимонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сосновый дух и стружки на полу.
Здесь был Христос – оставил рукавицы.
Икона незакатная в углу.
И Слово, что готово воплотиться.
Рубанок горд сражением былым.
Оса звенит, превозмогая жалость
к тем небесам за рамами – иным.
До возвращенья – полчаса осталось.
Дом над Невой
Набоковских созвучий беспокойных
струится свет – всеведущ, невесом.
Увядших листьев открываю сонник
и обрастаю запредельным сном.
Нет контуров отчётливых на карте —
сны о Неве не ведают границ.
Санкт-Петербург, поставленный на карту,
отыгран у потусторонних птиц.
Мотор летит, дома не узнавая,
сквозь русский сон – о Доме над Невой, —
где тишина парящая, живая,
вздыхает над поникшей головой.
Памяти Владимира Набокова
Бабочки на крыло
встали, и в небо взмыли,
в будущность, где светло,
путь указал не ты ли.
Прахом не станут, и
пеплом и раствореньем,
но высотой любви
в ставнях стихотворенья.
Стаей взойдут в окно,
Оку предстанут свыше,
то, что предрешено,
я мотыльком услышу…
Сиринъ
Сириус, сирень и аспирин —
анаграммы остроклювой птицы.
Потолок разверзся – из глубин
оперенье жаждет воплотиться.
За сиреневой изнанкой сна
ангел проступает, фиолетов.
И душа его, Звездой полна,
расцветает синью на предметах.
Условность
Кода бы не Лолита —
то Гумберт не воскрес,
нимфеткою разбитый,
повеса из повес.
Когда бы не Куильти,
то Ло не ожила,
как лепесток наитий,
сгораемый дотла.
Когда бы не Набоков,
волшебник и король,
что выплакал глубоко
чарующую боль.
Шахматы и бабочки
Ещё одна
Набоковская осень.
Он воскрешён,
И отблеск по ночам,
И шорохи
Фигур во снах доносит
Из дома на Морской
Затворник нам.
В Рождествено
Парящие туманы,
Гул поезда,
Везущего сквозь дни
Назло забвенью
И тоске упрямой,
Былому шуму
Родины сродни.
Перекликаясь
С кронами созвездий,
Редеющими
В синий листопад,
И Оредежь,
Переступив предместье,
Листву хранит,
Как век тому назад.
И бабочка спешит
Укрыться в саван,
Чтобы ожить
В апреле, где стихи
Читает старый
Сказочник полянам,
И отпускает
Прошлому грехи.
23 июля 2014 г.
Швейцарский ключ
В Швейцарских Альпах, на его ладони
Та бабочка расправила крыла,
Она же улетала от погони,
Где большевизм сжигал страну дотла,
Кружилась над огнём, едва не тлея,
Оплакивая родину в дыму,
За океаном в маске лицедея —
Куильти – оступалась вдруг во тьму,
Чтобы воскреснуть в образе и пене,
И облекаясь в зоревой янтарь,
Европа там взбегала на ступени,
Где ждал её заоблачный алтарь.
И та же бабочка, что в детстве на пороге
Манила в нескончаемую даль,
Звала его в бездонность, и в дороге
Он изучал таинственный букварь.
В узорах крыльев проступали знаки,
Слова слагались в прозу и стихи,
И ангелы в лугах сажали маки,
Что раскрывались поутру, тихи.
«Набокова найду…»
Набокова найду,
он царь сквозного мира,
летящий на звезду
на парусах эфира.
Там синяя листва
и робкие стрекозы.
А здесь – его Нева,
морозы, грозы, слёзы…
Агнемёт[13]
Как-то раз в Алеппо
В. Набоков
И пули поют у склепа,
В преддверии темноты,
Зачем ты пошёл в Алеппо?
Оставишь ты здесь мечты,
Где марево и пустыня,
Иные слова и дни.
Снаряды ревут, над ними
Сияют во тьме огни.
И в зареве каждой трассы
Палящие есть крыла,
Се – ангел, такой прекрасный,
И жуткий такой – дотла
Сжигающий пуповину
Меж родиной и тобой.
И ночь оказалась длинной,
И росчерк крыла – судьбой.
Плотина
Гора Парнас в Рождествено —
Воздушная гора.
Набокова вещественны
Там думы и слова.
Врата оранжерейные,
Фундамента следы,
Не меркнут сожаления
Над клубами воды,
Вздымаемой плотиною
Железной, и река,
Свободная от тины, и
Звенящая века,
Дана во искупление,
Для памяти и снов.
Набоков здесь в смятении,
В предчувствии даров.
И холм парнасский, вырицкий,
Возносит в облака,
Приплывшие до Сиверской —
В них Сирина строка.
LATH[14]
Look at the harlequines!
V. Nabokov
Посмотри на арлекинов —
вон клубятся, вот манят,
перелистнуты, картинны,
опрокинутые в ряд —
отражения и блики
миражей забытия,
ромбы, сумерки и пики
расстаются, серебря:
будущие амальгамы,
неприкаянные сны,
мелоса сквозную драму
хаоса и тишины, —
сотворившие под спудом
взвесь хрустальных голосов,
подражающие люду
головы котов и сов —
под бунтующею маской.
Посох, пузырёк чернил,
и перо дрожит указкой,
воскрешая звёздный пыл.
Набоков сжигает «Лолиту»
Огонь разгорелся в печурке
И тени судьбы на стене:
Набоков сжигает дочурку —
«Лолиту» в загадочном сне.
Как Гоголь, как Мастер, как гений,
Шедевр человеческих сил.
И пламень в надмирном биенье
Нимфетку почти охватил.
Но Вера не дремлет, и с верой
В грядущую славу над ним,
Отводит рукой сокровенной
От мужа пророческий дым.
И Гоголь молчит, и Булгаков,
В бессмертье свое углубясь.
В раю прошептали: – Однако,
Набоков средь нас, не таясь!
«Когда б Набоков не уехал…»
Когда б Набоков не уехал
Не пересек границу снов,
Он Сирина являлся б эхом
В стране, где на любви засов.
Он проживал бы в коммуналке,
Как наш набоковед Е.Б.,
И мылся летом бы в Фонтанке,
Подобно разной голытьбе.
Вблизи заброшенных имений
Грибы для супа собирал.
Его непокорённый гений
Там слиться б с пушкинским желал.
О чем писал бы он романы
